Кидо хотел было включить телевизор с другого пульта, лежавшего под рукой, но телевизор смотреть расхотелось, и ничего больше не оставалось, как последовать решению жены.

Он еще раз подумал, и правда ли в кадре была Мисудзу, но воспоминание было расплывчатым. Когда они вместе обедали возле художественной галереи Йокогамы, она коснулась вопроса ответных демонстраций и тогда сказала что-то вроде: «Тогда я пойду вместо вас, Кидо-сан». Он не принял ее слова всерьез, да и почти уже забыл об этом.

В последнее время они не общались, и он был удивлен, когда узнал, что она втайне выполнила данное ему обещание. Он улыбнулся, ведь это было вполне в ее духе, однако чувства по отношению к ее поступку были довольно сложными, нечто среднее между радостью и горестью.

Он радовался, что все же занимает какое-то место в ее мыслях. Ведь участие в такой демонстрации было делом не из легких. Однако в то же время он вздыхал из-за сложности своих требований, ведь он не мог однозначно одобрять подобное вмешательство.

Иногда Кидо думал, что его взгляд на дзайнити напоминает то, как Левин в «Анне Карениной» смотрел на крестьян.

«Если б у него спросили, любит ли он народ, решительно не знал бы, как на это ответить. Он любил и не любил народ так же, как и вообще людей. Разумеется, как добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и народ. Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом, но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу».

Кроме того, Кидо чувствовал себя некомфортно, когда люди, которые, как ему казалось, мыслили так же, как и он, влезали в проблемы дзайнити. Он вспомнил слова Левина о своем старшем брате Кознышеве: «Точно так же, как он любил и хвалил деревенскую жизнь в противоположность той, которой он не любил, точно так же и народ любил он в противоположность тому классу людей, которого он не любил, и точно так же он знал народ как что-то противоположное вообще людям».

Кидо вообще ненавидел саму идею выделять любые категории людей, поэтому ему не нравилась и категория, в которую пытались объединить всех этнических корейцев в Японии. Разумеется, среди японских корейцев были и хорошие, и плохие люди, а у хороших людей были недостатки, а у плохих — достоинства, пусть он даже и не знал о них.

Кидо казалось, что еще одна реплика, адресованная Левиным брату, прекрасно иллюстрирует его сомнения: «…и Сергей Иванович, и многие другие деятели для общего блага не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим».

Однако разве не по этой же причине его жена с недоверием относилась к его заботе «об общественном благе»?

Столкнувшись с этим противоречием, Кидо еще некоторое время размышлял о нем, обхватив колени руками.

Разумеется, вопрос был непростым, ведь сам Кидо являлся дзайнити. Но он вырос как японец, поэтому до сих пор не был уверен в том, какое отношение к нему имеют проблемы корейских кварталов. Кидо было сложно представить, что когда-нибудь в его сердце проклюнутся ростки сопричастности к другим японским корейцам, как у Левина, который после дня изнурительной работы с крестьянами в ту невыразимо прекрасную ночь почувствовал в себе искреннюю любовь к «прекрасному общему труду».