– Бросьте, мне было нетрудно. Тем более что приехал я вовсе не из-за букета. Саша, – он забрасывает ногу на ногу, устраивается на стуле поудобнее, а я голову втягиваю в плечи, каждой клеточкой своего тела предчувствуя грядущую катастрофу. Ведь заговорит, и наверняка ничего хорошего для себя я не услышу…

– Для полного счастья нам не хватает лишь вас – одно предложение, а я едва не роняю букет, лишь чудом успев прижать благоухающие цветы к груди. От их аромата голова кругом, от того, какой настойчивостью горят чужие глаза, колени подкашиваются: теперь уже не убегу. Ни тогда, когда, предчувствуя моё сопротивление, Слава пускает в ход тяжёлую артиллерию:

– Глеб не говорил вам, что наш отец слёг, едва узнал о его исчезновении? Сердце слабое, всё-таки не молодой уже… Еле оклемался. Саша, уважьте стариков, ведь для них  вы теперь настоящая героиня. Мама каждый вечер только о вас и говорит. Чего доброго, сама заявится…

А уж тогда точно не отвертеться… Веду плечом, в надежде прогнать сковавшее меня оцепенение, да только толку от этого никакого: в горле пересохло, ноги не слушаются, сердце вот-вот в пятки уйдёт. От одной только мысли, что если я не найду в себе сил дать отпор, не заставлю его понять, что в этом ужине нет никакого смысла, к вечеру наверняка упаду без чувств, не выдержав испытания Марининой благодарностью… А она наверняка благодарить начнёт, чтобы там Глеб себе не навыдумывал… За его жизнь, за дурацкий блок сигарет, за Герду, и за футболку жуткую с безобразным смайликом… Стоит только представить, с каким восхищением она вновь воззрится в моё лицо, и способность говорить сама собой возвращается:

– Что вы?! Я не могу!

И не хочу, господи! Никакого права не имею переступать порог дома, в котором живёт семья, которую я едва не разрушила! Жаль только прямо об этом не скажешь, потому и ищу лихорадочно хоть какой-то выход:

– У нас ремонт! – какая-то жутко важная модернизация, о которой меня не посчитали нужным предупредить. И если ещё минут пять назад это дико меня раздражало, сейчас я готова расцеловать Волкова за излишнюю прыткость. Понадобится, и сама молоток в руки возьму, лишь бы не ехать туда, где растеряю остатки самоуважения. Улечься в одну кровать с мужчиной, который, оказывается, давно связан узами брака с другой – неимоверная подлость, но сидеть за одним столом с его женой – в миллионы раз хуже.

– Нет, Слава, я, правда, не могу. Времени в обрез, а дел ещё непочатый край. Простите, – воспрянув духом, подхожу к бару, укладывая на стойку его подарок, и демонстративно принимаюсь паковать остальную посуду:

– Дела у меня идут не очень, каждый день на счёту…

– Тем более, не помешает развеяться. Это лишь на один вечер!

– И шесть часов на дорогу. Нет, и не просите, – стою на своём, вновь с опаской глянув на дверь кабинета, и, всё ещё не теряя надежды избежать неловкой встречи, красная как рак, недвусмысленно намекаю ему на необходимость уйти:

– Если честно, мне даже болтать с вами некогда. Так что…

– Прогоняете? Вот уж не ожидал… Хотя предчувствовал, что уговорить вас будет непросто, – мужчина встаёт, теперь не пытаясь улыбнуться, и, торопливо застегнув куртку, разворачивается к выходу:

– Как знаете! Хотя, если честно, я не понимаю, почему вы так упрямитесь. Любая другая на вашем месте не отказалась бы от возможности побыть звездой вечера.

– Значит, я не тщеславна. И если честно, я до сих пор не вижу повода так со мной носиться…

Признаюсь, и ещё больше краснею, ведь тут же глянув на чёрный Гелендваген, Слава задумчиво щурится. Щурится недобро, так, что от его цепкого взора, тут же метнувшегося к моим порозовевшим скулам, мурашки по рукам ползут. А когда и этого мало, ползут по позвоночнику, подгоняемые его стальным тоном:

– Ваше право, – касается дверной ручки, уже намереваясь покинуть кафе, но прежде, чем звон колокольчика успевает известить нас о его уходе, оборачивается, теперь иначе глянув на меня своими зелёными глазами:

– Надеюсь, что это так, Саша. Что вы просто скромны и терпеть не можете излишнего внимания. Иначе…

Молчит и криво усмехнувшись пробегает глазами по моему телу… Какого чёрта, вообще?

– Что иначе? – бледнею, крепче смыкая пальцы на керамической кружке и, задержав дыхание, вердикта жду: