— Все не так! — закричал паромщик. — Мы уже у цели. Осталось всего ничего.
— Нет никакой цели. Зона — это могила под открытым небом. Мы затеряны среди пустыни.
Тут паромщик ударил девушку по щеке. Ее голова резко дернулась назад, от этого движения ее светлые волосы взметнулись вокруг лица, вспыхнув на солнце сотней искр. На мгновение паромщику почудился блеск плавящегося металла, языки огня. Она не должна была терять веру. Нельзя. Она не имеет права. Ее необходимо было убедить, придать ей той силы, внушить хоть немного той страсти, что поддерживала его в эти дни. И было еще что-то: он-то думал, что знает зону, а на самом деле она открывалась ему только сейчас, со всеми своими тайнами и причудами. Зона стала центром его новой вселенной, и он чувствовал себя обязанным оградить ее от неверующих. Паромщик искал слова, чтобы разом высказать все это. Его мозг, взбудораженный гневом, тщетно пытался подобрать неопровержимые аргументы, способные обратить девушку в его веру и заставить ее понять, что сейчас на них, словно на новых евангелистов, возложена апостольская миссия — нести по всему миру первое свидетельство невероятной истины этих земель. Но слова не находились, сметенные напором крови, что стучала в висках, и тогда паромщик шагнул к девушке, схватил ее за плечи и — поцеловал. Она не сопротивлялась, полностью отдавшись ошеломляющему чувству. Мгновение, выпав из времени, превратилось в бесконечность.
Пока длились эти минуты, наполненные безумным смятением, Ганнибал исчез, так же скромно, как и появился — лишь коротко протрубив на прощание. Оглушенные, хмельные от своей новой страсти, путники смотрели ему вслед и махали руками, пока он не скрылся за белесыми дюнами, после чего двинулись дальше.
Паромщик шел на несколько шагов впереди девушки. Его сердце сжималось от двойственных чувств. Они шагали уже полчаса, и никто из них не прерывал гнетущего молчания. Паромщик сам не мог понять, с чего вдруг он позволил себе то, что позволил. Он относился к ней как к любимому ребенку двадцати лет, и никогда ему и в голову не приходили подобные вольности. Теперь же его моральные убеждения, казалось, отступили, развеялись вместе с поднятой пылью. Его молчание выдавало его замешательство — хуже, его стыд. Девушка, ошеломленная его выходкой, обессилившая, с лицом, еще пылающим от его ласк, машинально следовала за ним, несмотря на свое давешнее малодушие и скептицизм. Ускорив шаг, она, задыхаясь, нагнала его и взяла за руку — дрожащую и слегка влажную. Паромщик вздрогнул от нахлынувших эмоций, настолько ее кисть казалась хрупкой на его грубом запястье. Он остановился, не осмеливаясь глядеть ей в глаза: он не хотел, чтобы она заметила, как он на самом деле взволнован. Спокойно улыбаясь, она ждала, что он ей скажет. Казалось, он утратил свой решительный настрой.
— Я сожалею. Я не должен был этого делать, — сказал он смущенно. — Сам не знаю, что на меня нашло. Твое неприятие зоны вызвало во мне помрачение рассудка. Я был просто вне себя, когда…
— Я не жду никаких объяснений, и извиняться тоже не надо, — ответила она. — Я все понимаю. И мужчин в годах я не боюсь.
— Эй, полегче, полегче, крошка! Не думай, что я из тех господ, кто настолько самонадеян…
— Я не думаю. Здесь больше не о чем думать. Теперь я пойду за вами на край света, если понадобится. Я вам верю. Вы правы: нужно продолжать путь. Все непременно будет хорошо.
— Ты в самом деле мне доверяешь, несмотря на то, что тебе следовало бы меня опасаться? Значит, мы оба сумасшедшие.
— Я пойду за вами в ад, если так будет надо. Мне жаль, что я потеряла веру. Я поняла.
И она его поцеловала.
От дерзкого выражения ее нежное лицо стало еще красивее. Она целовала его все более страстно; прежняя сдержанность окончательно покинула их, унесенная ветром к лазурным небесам. Он больше не был паромщиком — а она не была больше просто молодой девушкой. Теперь они составляли единое целое, причудливое творение зоны. В этой любви, хрупкой и трепетной, как тонкий росток, им открылся подлинный смысл их путешествия: все их скитания были дорогой к сияющей судьбе. Они нашли друг друга. Фабрика постепенно трансформировалась, пока не превратилась в просто символ — не более, чем обозначение направления. Теперь она представляла собой залог исполнения обещания, знак их взаимного договора. Больше ничего не имело значения, даже их жизни. Путь, который они проделали по зоне за эти несколько дней, казалось, озарился новым, сокровенным светом. В этом был еще один из многочисленных секретов зоны: ее невероятная способность раскрывать в вещах и живых существах их подлинную суть. Пока они странствовали, зона претворила грубую материю в нечто возвышенное, и эфир все еще благоухал. Так закончилось утро.
Солнце было в зените, когда они набрели на заброшенную площадку нефтяных насосов. Уткнувшись в землю как жалкие нищие, замерев в своем последнем рывке, изношенные станки оцепенело стояли, отгороженные высоченной решеткой, а рядом располагалось несколько полуразрушенных зданий. Железная дорога здесь раздваивалась, и одно из ответвлений рельсового полотна проходило через станцию. Огромные белые щиты строго запрещали вход, угрожая смертью нарушителям. Грузовик-цистерна, прошитый множеством осколков, со спущенными шинами, со стеклами, разбитыми картечью, стоял так, словно прикрывал подходы к оборонительной точке. Пустые канистры высыпались из штабелей и раскатились по вздувшемуся гудрону. Их небольшое количество говорило о масштабах разграбления. Мешки с песком, наваленные друг на друга, образовывали узкую баррикаду между пропускными пунктами на входе. Обширная площадка выглядела языческим святилищем, вереницей странных идолов, чья отчетливая симметрия только укрепляла иллюзию сакрального места. Этот пантеон ржавого железа молчаливо свидетельствовал о необузданности человека, который, словно вампир, впивался в подвластные ему области. Он вытягивал кровь из земли до последней капли, принося себя в жертву ненасытной индустрии, а когда ресурсы иссякали, обращал свою безумную ярость против себе подобных, ввергая мир в невыразимый хаос ракетных ударов, пусть даже эти ракеты были расписаны прекрасными цветами. Среди множества механизмов один насос, стоящий между двумя емкостями, до сих пор работал. Он медленно поднимался и опускался, и явно был на последнем издыхании. Из прилегающей к нему разбитой отводной трубы вытекала густая темная жижа. Поступление было мизерным. За время его работы на земле разлилась большая лужа наполовину из воды, наполовину из углеводорода. В центре ее трепыхалась крупная птица с перьями, склеенными сырой нефтью.
— Это фабрика! — воскликнула девушка. — Мы наконец нашли ее!
— Это не фабрика. Это старая бурильная станция. Здесь добывали нефть, самый бессмысленный источник энергии в прежнем мире.
— Эти сооружения выглядят очень впечатляюще.
— Надо думать. Тем не мене, это всего лишь памятник глупости политиков от энергетики былых времен.
— Почему вы так говорите?
— Перед тобой — слабое место старого мира и причина всех наших теперешних бед.