«Он и раньше спрашивал об этом», — подумал Микаел, нахмурив брови.

Заметив его раздражение, девушка торопливо заметила:

— Микаел надеется подольше пробыть в нашем маленьком городке. Мы с ним подружились.

Он взглянул на нее и понял, что что-то в нем умерло: кончилась его прошлая, не приносящая никакого удовлетворения жизнь. Никогда он не чувствовал такой общности с другим человеком! И в этот миг Микаел понял, что ему нужно нечто большее, чем просто восхищение Биргиттой: ему хотелось близости с ней, хотелось заключить ее в свои объятия, любить!

Он был в шоке, в ужасе. Дома у него была жена и маленький сын, а понятия о чести всегда были у него очень жесткими.

До этого он ни разу не стоял перед искушением. И он никогда не любил свою жену, не имея понятия о том, что такое любовь.

Но этого он не хотел! Это разрушало все его представления о порядочности.

«О, Господи, — думал он, — почему ты так жесток ко мне, так немилосерден? Почему ты с таким опозданием дал мне встретить ту, единственную? Неужели мне так и не суждено испытать счастья в жизни? Ведь у меня нет никакого права показывать Биргитте свою любовь!»

Но Биргитта видела это по его глазам. И она отвернулась, чтобы скрыть торжествующую улыбку.

Ее мать тоже заметила его слабость. Это она настояла на том, чтобы войти и нарушить их встречу с глазу на глаз. Любовная история, разворачивающаяся слишком быстро, не представляла для нее интереса. Самое лучшее — это было как следует помучить молодого шведа. Он был достаточно простодушным, чтобы выболтать военные планы, нужно было только сохранять мудрость и не форсировать события. Биргитта же была слишком юной, чтобы правильно маневрировать. Она охотно легла бы в постель с этим смазливым мальчишкой. Тогда он получил бы то, что хотел, и возможность узнать что-то большее сошла бы на нет.

Сердце Микаела мучительно сжималось. Он смотрел на маленькую ладонь Биргитты, лежащую на столе, такую белую на фоне темно-красной скатерти. Он видел мягкие линии шеи, пленительную округлость груди. Впервые в жизни он восхищался женщиной, — и это вызывало в нем такой жар, что сердце у него готово было выскочить наружу.

Он долго сидел и разговаривал. Он был свободен от вахты весь этот день, до следующего утра.

Наступили сумерки. Слуга сервировал изысканный обед на столе, покрытом красной скатертью. Большие серебряные канделябры с восковыми свечами освещали и согревали комнату, масляные светильники коптили, словно факелы, ярко освещая стены и балюстраду.

— Да, в доме достаточно еды, — самодовольно заметил фон Стейерхорн. — У нас нет нужды якшаться с вероломными крестьянами.

Вспомнив о встреченной утром старухе, Микаел почувствовал некоторую неприязнь к графу.

Дама в черном никогда не обедала вместе с ними. Наверняка, она отдельно вела домашнее хозяйство.

Щенок помочился на ковер и получил за это нагоняй. С тяжелым сердцем Микаел вынес его наружу, но тот уже сделал свои дела. Принеся щенка обратно, Микаел сказал, что ему пора идти.

Нет, нет, ему этого не позволят, они обидятся, если он уйдет!

Он, разумеется, не подозревал, что все они уже приготовили для него коварные вопросы.

Он ждал, когда же, наконец, уйдут родители. Огромные напольные часы пробили девять. Через час он должен был отправиться в конюшню и сделать там что-то, он и сам не знал что, для таинственной хозяйки имения.