Женькиному нежданному возвращению парень сильно обрадовался – не чаял уж и увидеть возлюбленную свою! Так рад был, что целый день ходил сам не свой, не отводя от девы влюбленно-восхищенного взгляда, а вечером, едва стемнело, терпеливо поджидал у крыльца. Времена стояли простые, патриархальные, даже для владетельных особ – сонмища придворных за княжной не таскались, челядинки-девки да Здрава-управительница дожидались возвращения юной хозяйки в людской, коротая вечер за прялками и доброй женской беседой.
Отпустив провожавших ее гридей, княжна устало уселась на высокую ступеньку крыльца – немного отдышаться после славного пира, прийти в себя. В голове приятно шумело, в бархатно-черном небе сверкали звезды, а месяц, казалось, висел прямо над крышею, низко-низко, прямо рукою можно достать.
Женька вытянула руку… засмеялась…
– Мила! – вышел из темноты Велесий. – Я так ждал тебя… так… Как же ты…
– Потом расскажу. – Княжна хмыкнула и сдвинулась в сторону. – Садись, со мной посиди. Эх, сейчас покурить бы! Да волхвы, суки, последние сигаретины увели… и зажигалку! Чтоб им обкуриться. Ну! Что ты встал-то?
– Неможно нам здесь, вместе. – Нервно оглядываясь по сторонам, юноша облизал губы. – Если только на задний двор пойти. Там никого сейчас.
– Так идем! – Девушка тут же вскочила и, спустившись с крыльца, протянула Велесию руку.
Они уселись на каком-то бревне, отесанном и пахнувшем свежею стружкой, как видно, приготовленным для строительства нового амбара. Женька была в новом варяжском сарафане, нарядном, из плотной, синей, похожей на джинсовку, ткани; широкие лямки закалывались изящными золотыми фибулами с изображением каких-то невиданных зверей и птиц. Конечно, княжна предпочла бы сейчас остаться в одной – надетой под сарафан – тунике с короткими рукавами, так было бы куда как эротичнее, впрочем…
Велесий взял ее ладонь в свою:
– Какая у тебя рука… горячая…
– Только рука?
Теперь уже девушка перехватила ладонь своего возлюбленного, погладила ею себя по груди, даже сквозь ткань ощущая возбуждающее тепло.
И вот уже потерлась щекой о щеку любимого, обняла жарким поцелуем губы…
Нахлынувшего желания не скрывали оба. Тем более здесь, на заднем дворе, было довольно темно – месяц скрывался за крышей высившегося рядом амбара.
Не говоря ни слова, княжна начала первой – живенько сняла с Велесия пояс, бросила рядом с бревном, запустила под рубаху ладонь… потом, чуть отпрянув, расстегнула фибулы, с нарастающим волнением чувствуя на своей груди горячую ладонь возлюбленного…
– Ах…
Ах, как грудь наливалась соком, а внизу живота разгоралось, побежало по всему телу щемящее озорное пламя. Нежные руки юноши проникли под подол, ласкали, гладили бедра, раздувая нешуточный пожар страсти, так, что Женька уже не могла больше ждать… и не ждала уже…
Великая княгиня, покуда юные рабыни омывали в широкой кадке ее старческие, натруженные, вспухшие венами ноги, рассеянно слушала приглашенного монаха, вполголоса читавшего наизусть житие святого Иакова. Не столько слушала Ольга, сколько думала про себя, рассуждала, иногда горестно вздыхала и сурово поджимала губы.
Непростые настали времена, суровые – ополчилась на мирных христиан мерзкая языческая погань, и во главе всей этой погани был ее собственный сын! После смерти крестного, великого императора ромеев Константина, Царьград погрузился в кровавую склоку, а Ольга, потеряв опору, вынужденно хватаясь за соломинку, обратилась к императору немецкому, Оттону. Тот прислал Адальберта, епископа… едва не погибшего на жертвеннике Перуна! Вот уж, поистине, самому бы епископу защиты искати, где тут о других думать.
Не вышло с Адальбертом, увы. Да и из Царьграда приходят дурные вести… Туда Раскоряк, верный боярин и тайный христианин, ныне спешно отправился – сам вызвался, молодец! Может, что и вызнает в Империи? Может… только вот в Киеве его нынче нет – и это утрата большая. Нынче каждая христианская душа на счету!