С годами мы перестали притворяться друг перед другом, что верим в возвращение отца.

Спустя год после нашего переезда в Найроби Махад получил место в одной из лучших средних школ Кении. Мужской Центр Старехе был замечательным учебным заведением, которое ежегодно выделяло несколько бесплатных мест беспризорникам и детям, чьи родители не могли оплатить учебу. Школа принимала всего две сотни детей в год. Махад попал туда, потому что после года обучения английскому он получил за экзамен одни из самых высоких баллов во всей Кении. Когда мама узнала о его зачислении, она впервые за долгое время просияла от радости. Махад горделиво прохаживался по улице в новой форме, а мы шли рядом, греясь в лучах его славы. Все дети в округе хотели попасть в Старехе, но больше никому не удалось туда поступить.

Директор школы, мистер Гриффин, был воплощением великодушной власти, а его заведение – настоящим раем для ребят, со спортивными кружками и библиотекой. Но Махаду было трудно рано вставать по утрам. Тогда, чтобы приучить его к дисциплине, мистер Гриффин разрешил ему жить при школе, и на некоторое время между нами и братом установился мир. Он приходил домой только по выходным и не слишком задирал нас, что меня вполне устраивало.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мама отправила меня в Мусульманскую женскую среднюю школу на Парк-роуд. Тот район был довольно бедным, и чистое белое здание школы с большими воротами выделялось среди других. Во дворе был аккуратный газон, по которому нам запрещалось ходить. В первый учебный день ко мне подошла сомалийская девочка и назвалась Аминой. Из вредности и желания найти союзника на новом месте я сказала, что меня зовут так же. Несколько лет в школе все звали меня Аминой: Амина Хирси Маган.

Еще я подружилась с Халвой, девочкой из Йемена, которая жила по соседству. У ее мамы и тети было по девять детей, и их дома стояли рядом. Я стала часто бывать у них после школы. Это было похоже на маленькую деревню: множество родственниц сновали в ворота. Некоторые из них гостили неделями и даже месяцами. Зачастую это были женщины из родной деревни матери Халвы, и тогда я снова видела странные, полные высокомерия и негодования отношения между деревенскими жителями и горожанами, к которым приехали в гости.

Мама не отпускала Халву никуда, кроме школы, но зато дома она могла делать все, что захочет. Она не занималась хозяйством: вокруг было и так полно женщин. Ей не надо было вовремя ложиться спать. Мы с Халвой смотрели телевизор и менялись домашними заданиями – у меня лучше получался английский, у нее – математика. Мама Халвы приглашала меня на пикники в парк Арборетум. Словом, я старалась заходить к ним в гости как можно чаще.

По вечерам, возвращаясь домой, я иногда сталкивалась с толпой беспризорников, которые старались попасть в центр города до наступления темноты. Они были ужасно грязные и все в лохмотьях. Старшие ребята тащили за собой или несли на руках малышей с гноящимися глазами. Они всегда ходили стайками, порой сбиваясь в группы до нескольких дюжин, – наверное, так для них было безопасней.

Эти дети жили при мусорных свалках, как та, что находилась в конце нашей улицы, поэтому от них всегда несло гнилой едой и дохлыми крысами. Иногда я останавливалась и смотрела, как они рылись там, добывая пропитание и вещи на продажу. Когда шел дождь, они надевали полиэтиленовые пакеты, а еще они нюхали крем для чистки обуви из бумажных пакетов, пока их лица не покрывались черной пленкой. Мысли об этих ребятах причиняли мне боль, но в то же время я чувствовала себя очень счастливой. У меня была крыша над головой, семья, и когда я приходила домой, мне было что поесть. По сравнению с этими детьми, мне просто не на что было жаловаться.

И все же атмосфера в доме была тяжелой от постоянных упреков. Бабушка сидела скрючившись на кровати, ей было плохо в новой обстановке. Снова и снова она говорила, что все наши беды из-за того, что когда-то давно, в Адене, мама бросила первого мужа. Из-за этого мама становилась еще мрачнее. Часто у нее случались приступы неконтролируемой ярости, и тогда она крушила мебель и била тарелки. Мама сломала две жаровни, потому что они не хотели разжигаться. Даже когда мама была довольно милой и доброй, из-за малейшего проступка она могла начать таскать нас за волосы и бить, пока у нее не уставала рука. Мама вымещала на нас свое разочарование в жизни.

Я знала, что она любит нас, просто она очень несчастна, и всегда жалела ее. Маму оставили в чужой ненавистной стране, с тремя детьми на руках, без мужчины-защитника. Ее жизнь была совсем не похожа на ту, о которой она мечтала и которой заслуживала. Мама чувствовала себя жертвой. Когда-то она сама принимала решения и создавала свое будущее: уехала из Сомали в Аден, развелась с первым мужем, вышла за папу. Но потом в какой-то момент, похоже, она потеряла надежду.

Многие сомалийские женщины на ее месте устроились бы на работу, взяли судьбу в свои руки, но мама приняла на веру арабский постулат о том, что достойная женщина не должна работать вне дома. Она так и не попыталась выбраться из депрессии и начать новую жизнь, хотя ей было не больше тридцати пяти – сорока лет, когда отец уехал от нас. Вместо этого она стала полностью зависимой, постоянно жаловалась, часто сердилась и была вечно всем недовольна.

Хотя моя новая школа и называлась мусульманской, далеко не все ученицы были мусульманками. Почти половину класса составляли кенийские девочки, в основном христианки, но у племени Кикую был свой, языческий бог. У кенийцев был особый племенной строй, совершенно не похожий на сомалийскую систему кланов. Все племена выглядели по-разному, говорили на разных языках и поклонялись разным божествам, в то время как сомалийские кланы говорили на одном языке и исповедовали ислам.

И все же было некоторое сходство. Кикую считали себя воинами; они боролись за независимость и теперь чувствовали, что вправе руководить другими. Камба были богатыми торговцами, но девочки говорили, что они очень жадные, и припоминали пословицу: «Выйдешь замуж за Камбу – умрешь голодной смертью». Луо думали, что они умнее других, и действительно, они хорошо трудились и были одними из лучших в школе.

В младшей школе почти все девочки были кенийками, так что я уже более-менее научилась разбираться в этой системе. Но в мусульманской школе половина моих одноклассниц была родом с Аравийского полуострова или из Южной Азии. И среди этих детей тоже существовало четкое разделение внутри каждой этнической группы. У индийцев была ужасно сложная кастовая система, хотя в глазах мусульман все они были неверными. Пакистанцы исповедовали ислам, но они тоже делились по кастам. Неприкасаемые – среди индианок и пакистанок – были темнокожими, и с ними никто не хотел играть. Нам это казалось смешным, ведь на самом деле к ним можно прикоснуться – видите, мы прикасаемся, вот! И в то же время становилось страшно при мысли о том, что можно быть неприкасаемым, презираемым всеми людьми.

Сомалийцы делились на кланы и субкланы, но также существовали различия между недавними беженцами, родственниками борцов с режимом, и иммигрантами первой волны, которые выросли в Кении и чей сомалийский был намного хуже. У некоторых арабских девочек тоже были свои кланы. Если вы родом из Йемена, из клана Шариф, то вы выше по статусу, чем люди из клана Зубайди. И все без исключения арабки считали себя выше всех остальных, потому что родились ближе к Пророку Мухаммеду.

Во дворе сомалийки больше играли с девочками из Йемена, а индианки – с пакистанками. Конечно, часто все играли вместе и болтали друг с другом, но в иерархии Мусульманской средней школы для девочек кенийки занимали самую нижнюю ступень.

Мама была в ужасе из-за того, что мы общались со всеми этими детьми. Наверно, больше всего ее тревожили сомалийки, которые почти забыли язык своей страны и смешивали его с кенийским суахили. Мама, как и все члены ее клана, любила родную речь. Она требовала, чтобы дома мы говорили на идеальном сомалийском, высмеивая нас за каждую ошибку, и велела учить наизусть стихи, старинные песни о войне и смерти, набегах, стадах верблюдов и зеленых пастбищах.

В сомалийской поэзии мало романтики, а в женских стихах и вовсе нет ни слова о любви, которая считается синонимом влечения. А сексуальное влечение – это низость, и о нем не принято говорить. Поэтому нам с Хавейей казалось, что этим стихам недостает увлекательности, которую мы находили в книгах, позаимствованных у одноклассниц.

В Мусульманской школе литературу нам преподавала миссис Катака, грациозная женщина из племени Луо. С ней мы прочитали «1984», «Гекльберри Финна», «Тридцать девять ступеней», а позже – английские переводы русских романов с их странными отчествами и заснеженными аллеями. Мы представляли себе вересковые пустоши в «Грозовом перевале» и борьбу против расового неравенства в Южной Африке, описанную в романе «Заплачь, любимая страна». Так перед нами стал открываться мир идей Запада.

Мы с Хавейей читали постоянно, и Махад тоже. Иногда в обмен на какую-нибудь услугу он одалживал нам триллеры Роберта Лудлума, которые брал у друзей. Потом на смену им пришли любовные романы Барбары Картланд и Даниэлы Стил. Все эти книги, даже самые никчемные, содержали в себе идеи равенства – рас, мужчин и женщин – и рассказывали о свободе, сражениях, приключениях, что было для меня в новинку. Даже старые учебники по биологии и другим предметам, казалось, передавали важное послание: с нами вы обретете знания и внесете вклад в развитие человечества.