И все же нам разрешали иногда уходить из дома. Мама не могла запретить нам играть с соседскими детьми – это было бы неприлично. Их семьи сильно отличались от нашей. Во-первых, матери не работали, у них были слуги. А мальчишки просто стояли на ушах. Дети могли делать что хотели – арабы очень терпимо относятся к малышам, – но всем заправляли мальчики. Они могли выключить телевизор, который смотрела мама, или приказать старшей сестре встать со стула.
В Саудовской Аравии все зло было от евреев. Если у соседки вдруг ломался кондиционер или вентилятор, она всегда говорила, что это из-за евреев. Детей учили молиться за здоровье родителей и за то, чтобы не стало евреев. Позже, когда мы пошли в школу, учителя долго рассказывали, сколько бед евреи принесли мусульманам и каких ужасов можно ждать от них в будущем. Когда соседки сплетничали о ком-то, они говорили: «Она уродина, непокорная, шлюха – она спит с жидом». Я в жизни не видела ни одного еврея (как и все эти саудовцы). Мне казалось, что они должны быть похожи на джиннов.
Но те же соседи порой бывали очень заботливы. Они заходили спросить, все ли у нас в порядке, дарили нам конфеты и сладкие булочки. Иногда они приглашали маму на свадьбу, и, хотя эти женщины ей не нравились, она чувствовала, что не может им отказать. Поэтому мама все же приходила на торжество и брала нас с собой. Свадьба означала три праздничных ужина, на которые допускались одни женщины. Казалось, только в этот момент они оживали, одевались в самое лучшее. В первый вечер невеста была полностью покрыта, чтобы уберечься от злого глаза. Мы могли рассмотреть только ее лодыжки, все в коричневых спиральных узорах, нарисованных хной. На следующий вечер она наряжалась в сверкающее арабское платье и драгоценности. В последний вечер, предварявший Ночь Дефлорации, невеста надевала длинное белое кружевное платье и выглядела испуганной.
В этот вечер появлялся жених – единственный раз, когда мужчина мог находиться в присутствии женщин не из его семьи. Как правило, он был заурядным, потным, немолодым саудовцем в длинных одеждах. Когда он входил, все женщины сразу смолкали. Нам с Хавейей мужчины не казались существами с другой планеты, но для саудовских женщин появление жениха было очень важным моментом. На каждой свадьбе все было точно так же – женщины замолкали, затаив дыхание, а человек, которого они так ждали, оказывался совершенно обычным.
У нас в семье не все было гладко. Связь между родителями, прежде такая крепкая, рушилась на глазах. У каждого были свои взгляды на жизнь. Маме казалось, что папа недостаточно времени уделяет семье. Все чаще ей приходилось отводить нас в школу – точнее, в две разные школы, ведь Махад учился отдельно, – а потом забирать оттуда, одной. Она терпеть не могла выходить без сопровождения, ненавидела похотливые взгляды встречных мужчин. Сомалийки рассказывали истории о женщинах, которых хватали на улице, увозили, а потом те оказывались на обочине дороги или вовсе исчезали без следа. Быть одинокой женщиной – уже само по себе плохо. А иностранка, к тому же чернокожая, – абсолютно беззащитное существо.
Когда мама отправлялась за покупками без водителя или мужа, продавцы не обслуживали ее. И даже когда она брала с собой Махада, далеко не все соглашались говорить с ней. Тогда она набирала помидоры, фрукты, специи, а потом громко спрашивала: «Почем?» Не услышав ответа, мама клала деньги на прилавок, говорила: «Возьмите, если хотите» – и уходила. А на следующий день все повторялось снова. Махад видел это, но не мог ей ничем помочь – ему было всего десять.
При этом мама никогда не упрекала саудовцев в своих бедах. Она только хотела, чтобы отец ходил за покупками и делал всю работу за пределами дома, как и все остальные мужчины. Саудовские женщины никогда не выходили на улицу одни. Мужья запирали ворота снаружи. Все соседки жалели маму, потому что ей приходилось идти по улице одной. Это было унизительно.
Мама считала, что папа часто подводит ее, перекладывая на ее плечи многие проблемы, которые должен решать сам. И сомалийские обычаи только все усложняли. Отец мог запросто пригласить к нам на ужин восемь – десять мужчин. Он никогда не говорил маме, куда уходит и когда вернется. Если атмосфера в доме становилась тяжелой, папа отправлялся с утра в мечеть, а приходил обратно только через день или два. Маме приходилось стирать вручную все до последнего носочка. Ей было одиноко.
Наверное, временами она все же чувствовала себя счастливой: когда готовила ужин, а вся семья была рядом. Такие вечера случались все реже. Порой ночью я слышала, как родители ссорились. Звенящим от ярости голосом мама высказывала папе свои претензии, а он отвечал: «Аша, я работаю ради светлого будущего нашей родины» или «Этого бы не случилось, если бы мы жили в нормальной стране». Абеху всегда была не по душе Саудовская Аравия, он хотел, чтобы мы переехали в Эфиопию. Но мама не могла на это согласиться: эфиопцы были неверными.
Через несколько месяцев к нам приехала бабушка, чтобы помогать по хозяйству. Ей не понравилось то, как мама отзывалась о папе. «Если ты родилась женщиной, живи как женщина, – повторяла она старинную поговорку. – Чем быстрее ты это поймешь, тем легче будет смириться».
Мы опять стали ходить в обычную школу по утрам, а в медресе – после полудня. Но обычная школа в Саудовской Аравии – почти то же, что и медресе. Там мы занимались только арабским, математикой и Кораном, причем на него приходилось четыре пятых всего времени. Изучение Корана подразделялось на уроки по чтению, толкованию, хадисам – священным изречениям, записанным после Корана, а также по сиратам – традиционным жизнеописаниям Пророка Мухаммеда – и по исламскому праву. Нас учили называть девяносто девять имен Аллаха, объясняли, как должны вести себя хорошие мусульманские девушки: что сказать, если чихнешь; на каком боку засыпать и как двигаться во сне; с какой ноги заходить в туалет и в какой позе сидеть. Учила нас египтянка, и она часто била меня. Я была уверена, что это из-за моего цвета кожи: ударяя линейкой, она называла меня
Но не все саудовцы были такими. Однажды утром, когда я была в школе, сильный порыв ветра чуть не сбил меня с ног. Он принес с собой травянистый запах дождя, и меня охватила тоска по дому. (Запах дождя был моим самым ярким воспоминанием о недолгой жизни в Сомали.) Набежали тучи, и родители приехали за детьми, чтобы забрать их домой. Из-за грозы занятия закончились раньше, но мама не знала об этом. Начался дождь: сперва огромные капли начали падать мне на голову, а потом с неба обрушились мощные потоки, похожие на полотно. Улица быстро наполнилась водой. Когда возле школьных ворот не осталось других детей, я побежала в том направлении, где, как мне казалось, был наш дом. Вода уже почти доходила мне до колен. Я упала и заплакала.
Вдруг большая рука схватила меня за шиворот и выудила из воды. Я подумала, что саудовец украдет меня, изнасилует, порежет на кусочки и закопает в пустыне, как в тех историях, что рассказывала мама. Я закричала: «Что бы ты ни сделал со мной, Аллах все увидит!» Но мужчина молча принес меня к себе в дом и уложил на колени жене. Она дала мне сухую одежду, успокоила, налила теплого молока, а ее муж тем временем пошел обратно к школе и встретил там мою маму с Хавейей. Когда дождь прекратился, он отвез всех нас домой.
Мы говорили папе, что не хотим быть девочками. Несправедливо, что нам нельзя гулять с ним и делать все то, что можно Махаду. Абех всегда возражал на это словами из Корана: «Рай – у ног вашей матери». Но когда мы смотрели вниз, то видели, что мамины босые ноги потрескались от ежедневного мытья полов, а папа обут в дорогие итальянские ботинки из кожи. Мы начинали хохотать, потому что если где и был рай, то скорее у папиных ног. Отец был важным человеком, он спасал Сомали, красиво одевался, уходил из дома когда ему вздумается. А мы с мамой не могли делать то, что нам хотелось.
С этой несправедливостью мы сталкивались каждый день. Если мы выбирались куда-то всей семьей, то должны были ехать на разных автобусах: папа с Махадом – в мужском, а мама со мной и Хавейей – в женском. Когда мы наконец встречались снова на рынке, папа принимался ругать эти глупые порядки: «Это не по-мусульмански! Это что-то из времен джахилии[8]! Саудовцы глупы, как бараны!» На самом деле правила о раздельных автобусах распространялось только на иностранцев. Почти все саудовцы были богаты, и их жены ездили в машинах с водителями.
Когда я однажды сказала при гостях, что, когда вырасту, хочу стать такой, как Абех, отец просиял: «Вот видите! Дети спасут нашу страну!» – и поднял меня на руки. Мужчины, которые почтительно ждали папиного возвращения, чтобы поговорить с ним, посмотрели на меня, рассмеялись и сказали, что я похожа на отца – такой же круглый лоб и высокие скулы. Позже папа обнял меня и назвал своим единственным сыном. Из-за этого Махад стал ненавидеть меня еще больше.
К маме тоже часто приходили гости – сомалийские женщины из субклана Дхулбаханте. Почти все они работали прислугой в домах у саудовцев. Одну из них звали Обах. Она была молодой, красивой, всегда хорошо одевалась, красила ногти хной. Во время разговора она помахивала рукой, оставляя в воздухе след от сигареты. Обах пришлось уйти из семьи, на которую она работала, потому что она боялась, что ее обесчестят; или, возможно, ее обесчестили, и поэтому она была вынуждена уйти.
Маме не нравились подчеркнутая женственность Обах, сигареты, вся эта фривольность, которая ведет к греху. И все же она согласилась приютить ее, ведь Обах была членом клана.
Мы были рады, что Обах стала жить с нами. Она смеялась, дымила сигаретой, заматывала головной платок так неплотно, что были видны ее золотые сережки. Смешивая желтый порошок с водой, она втирала его в кожу, чтобы сделать ее нежнее и мягче. Обах была совсем не похожа на нашу строгую, требовательную маму.
Однажды мы с Махадом украли у Обах сигареты, выкурили их, и нас стошнило. После этого мама велела ей уходить. Не знаю, куда она отправилась тогда, но через несколько месяцев мы узнали от других членов клана, что ее арестовали и обвинили в занятии проституцией. Ее посадили в тюрьму, потом публично выпороли и выслали обратно в Сомали.