Сутки спустя, когда все было кончено, Илюшин не мог не подумать о том, что его ошибка стоила жизни двоим людям.

Русма оказалась одним из тех поселков, о которых люди добросердечные говорят «милая провинциальность», а прочие прибегают к разнообразным синонимам слова «захудалый». Бабкин провел здесь всего два дня, однако уже был сыт Русмой по горло. В гостинице его в первую же ночь искусали комары. На вторую Сергей, бормоча «кому комиссарского тела», перебил их газетой, но место павших заняли мушки, после которых по всему телу вздулись багровые волдыри.

Вокруг много пили. Добротные дома соседствовали с такими халупами, в которых Сергей не поселил бы и дворнягу, а в Русме вокруг них бегали дети и сидели на скамейках старики, улыбаясь железными зубами.

Зато места были живописные. Благодатные были места. Он всегда удивлялся тому, как по мере удаления от Москвы небо становится светлее и голубее – словно возвращаешься в собственное детство. И пахло не автомобильными выхлопами, а скошенной травой, дымом и тем особым, трудноопределимым запахом, в котором смешалась дорожная пыль, свежеструганые доски и коровий навоз.

Все, что интересовало Сергея, он выяснил в первый же день, а на второй просто ждал приезда Ольгиной матери, которая должна была вернуться из райцентра.

Семья Белкиных жила в Русме с девяносто первого по девяносто третий год. Отец, Николай Белкин, судя по воспоминаниям знавших его людей, много пил и бил жену. Однажды, будучи нетрезвым, он свалился в какой-то не то водоем, не то бассейн и утонул.

Вскоре после этого Белкины переехали в Ростов. А восемь лет назад мать Ольги возвратилась вместе с новым мужем.

Сергей понимал, отчего Илюшин зацепился именно за эти два года, проведенные Белкиной-Гавриловой в Русме. Дмитрий Синекольский не просто так пытался отыскать подругу детства. Что-то было в их общем прошлом, какая-то тайна, и страх на его лице говорил о том, что речь шла не о подростковых дурачествах.

Однажды Бабкин видел передачу про паука Дарвина. Это существо, рассказал ведущий, обладает способностью стрелять паутиной на большие расстояния – например, на двадцать пять метров, если ему требуется перебраться через реку. Но вряд ли, думал Сергей, ниточки из детства Ольги протянулись так далеко в будущее и догнали ее в Греции.

Бабкин побеседовал с местными полицейскими. Провел три часа в библиотеке, где оказался неплохой архив и, что ещё более ценно, старенькая библиотекарша, из тех женщин, у которых вместо памяти цементный раствор. Она рассказала ему, что в тот год, когда утонул Белкин, случилось еще две трагедии: сильно пьющий Виктор Левченко забил жену насмерть, и школьницу придавило на свалке.

Сергей насторожился. Три смерти за лето на один небольшой поселок – это было чересчур.

– У Виктора Левченко все к тому шло, – сказала библиотекарша, глядя на сыщика через очки в черепаховой оправе. Глаза ее за огромными батискафными стеклами были похожи на двух бледно-голубых рыб. – Он тогда связался с Белкиным… А Белкин, надо вам сказать, был исключительным отродьем.

– Как? – переспросил Сергей.

Он предусмотрительно захватил с собой из Москвы несколько коробок шоколадных конфет. Одна из них, с золотой надписью «Рот Фронт», лежала на столе перед библиотекаршей. Морщинистыми пальцами та деликатно брала по конфете и на секунду опускала в чашку с горячим чаем, прежде чем положить в рот.

– Мразью, – твердо сказала Мария Семеновна. – Вы меня извините за грубость, но иного слова подобрать нельзя.

– Я слышал, он бил жену? – осторожно сказал Бабкин.

Старушка пренебрежительно махнула рукой.

– Ах, да здесь половина жен в те времена ходила в синяках, а половина сама распускала руки. Конечно, ничего хорошего. Но так жили, и никто не видел в том большой беды. Говорят, человек ко всему привыкает. Я вам так скажу: привыкает и битым быть, и небитым быть. Нынешние привыкли к тому, что их пальцем не трогают. Ну а мы жили по-другому.

– Что же в этом хорошего?

– Бывали вещи и похуже, – сказала старушка. – Вот как раз про Белкина я хотела вам рассказать… Он был плесень, человеческая плесень, потому что рядом с ним из любого вылезала такая дрянь, такая мерзость… Если вы сунете плесневелую корку в пакет с хлебом, у вас через час не останется ни одной съедобной горбушки. Плесень расползается быстро. Она ведь во всех есть, эта мерзость и гнусь. Что бы о себе человек ни воображал, святых мало. Вы почему чай не пьете? Не нравится?