И. А. Да, особенно через отца, который не был музыкантом, но музыку очень любил. Он из Петербурга, рабочий парень, электрик – и ходил на концерты Шаляпина, покупал билеты. У него был непонятный для меня интерес к современной музыке. Например, мы слушали с ним квинтет Шостаковича в Политехническом музее, когда сам Шостакович был за фортепиано. Не могу сказать, что меня тогда впечатлило. Эта музыка была для меня все-таки очень сложной.

С. С. Существует замечательная запись пьесы композитора-романтика Шумана “Блюменштюк” в исполнении Святослава Рихтера, где вы сидите рядом с Рихтером, как муза, и переворачиваете страницы. Значит, вы читаете партитуры?

И. А. Ну немножко, я старалась. И он мне помогал: у нас код специальный образовался.

С. С. Именно благодаря вашей дружбе с великим пианистом родился фестиваль “Декабрьские вечера”. Как возник этот фестиваль?

И. А. В 1981 году Святослав Теофилович пригласил меня во Францию, он много лет проводил летний фестиваль в Туре. На меня это произвело большое впечатление, и уже после концертов я его спросила: а почему, собственно говоря, в Туре, почему не в Москве? Он задумался и сказал: “А где там?” – “Вот, например, в Пушкинском музее, в Белом зале”. И он вдруг согласился. Этот разговор происходил в конце июня – Турский фестиваль проходит в конце июня – начале июля, а уже в декабре состоялся первый концерт нашего фестиваля.

С. С. Вы это сразу решили – декабрь и только декабрь?

И. А. Декабрь придумал Рихтер. Сказал: “Пусть фестиваль будет в декабре”. Я спрашиваю: “Как мы его назовем?” – “Декабрьские вечера”. Я говорю: “Название «Декабрьские» какое-то царапающее и не очень созвучное с музыкой”. – “А вы что предлагаете?” – “А я предлагаю – «Дары волхвов»”. – “Почему волхвов?” Я отвечаю: “Ну как же! Ведь музыканты, которые принимают участие, одаривают нас музыкой”. Он подумал немного и говорит: “Знаете, Ирина Александровна, это не плохо, но нас не поймут”. Так и остались “Декабрьские вечера”.

С. С. Вы уже тогда понимали, что фестиваль – это стратегически важный для музея шаг? К вам стала приходить новая публика, желающая слушать музыку и не очень готовая к восприятию живописи.

И. А. Да, это и была наша задача! Идея просто предоставить зал музея для концертов, как это делается во всех музеях мира, казалась мне не слишком интересной. Хотелось, чтобы родилось созвучие разных искусств. Натуре Рихтера это было близко, он любил такое. Пластические искусства и музыка, конечно, говорят на разных, но созвучных языках. Я всегда считала: кто-то лучше слышит, кто-то лучше видит, но один помогает другому. Нельзя иллюстрировать музыку картинами, но можно выстроить какой-то параллельный ряд, отталкиваясь от которого человек получит некие новые импульсы.

С. С. И тогда это созвучие обретает масштаб.

И. А. Причем иногда неожиданный. Удивительно, мы показали графику Матисса, только графику, почти без цвета, и он отзывался буквально всему ХХ веку. Что бы ни играли – Прокофьева или Бриттена, – он работал рядом, потому что это язык ХХ века[31]. Еще более неожиданная связь возникла, когда мы сделали другой ряд – камерные произведения Бетховена и офорты Рембрандта, мастера крупных форм[32]. Симфония большой картины, “Ночного дозора”, например, – и вдруг камерное творчество. Но они, представьте, где-то перекрещивались.

С. С. Потому что у Бетховена даже камерная музыка очень плотная по своему составу. И масштабная.

И. А. Да, да, конечно.

С. С. Мне кажется, одной из значимых вех в истории “Декабрьских вечеров” был концерт с тенором Петером Шрайером в 1986 году.

И. А. Спасибо, что вы это вспомнили. Это был замечательный концерт.

С. С. Скажите, пожалуйста, Ирина Александровна, насколько сильно в образном плане взаимодействуют русская музыка и русская живопись, а также русская музыка и зарубежная живопись.

И. А. Они взаимодействуют всегда, только с большим или меньшим успехом. Как раз первый наш фестиваль был посвящен русскому искусству[33]. Мы сначала пошли по иллюстративному пути, от которого тут же отказались. Понимаете, в картинах, скульптурах чаще всего снимается только верхний, сюжетный слой.

С. С. Вы имеете в виду “Опять двойка!” или “Не ждали”.

И. А. Да, и я не отрицаю, что это важно для понимания любого художника, будь то Рембрандт или Решетников, – автор картины “Опять двойка!”. Обычно знакомство так и начинается. Я помню, как впервые пришла в Третьяковскую галерею. Больше всего меня поразила васнецовская “Алёнушка”. Юная дева сидит над ручьем, задумалась… Трогательно до слез. Часто зритель и удовлетворяется этой трогательностью – первым слоем, только содержанием, сюжетностью, какой-то социальной внутренней линией. Но ведь пластические искусства предполагают снятие слоев. Если это великое произведение, то слои бесконечны. И музыка тоже требует постепенного углубления, познания, понимания. Конечно, в ней страшно важен этот первый эмоциональный слой: она потрясает или оставляет равнодушным. Но потом мы входим в музыку, и она заставляет нас делать попытки еще раз послушать, и еще, и еще.

С. С. Если много лет назад вас тронула до слез “Алёнушка” Васнецова, то сейчас – я где-то читала – вы каждый раз плачете перед картинами Вермеера. Так ли это?