Рядом долбили по стене тяжёлые стенобитные орудия.
И вот поползла по старому камню первая трещина. Откололся первый кусок.
Голос капитана становился всё более торжествующим. Проклятия и заклинания сотрясали эфир вокруг него, зыбкость и неустойчивость поражали предметы.
А трещины ползли ядовитыми змеями. Они пожирали стену. И стена предательски сыпалась.
Из плазмопробойника шестиногой бронемашины ванхватов вырвался шар, врезался в стену, рассыпался искрами. Поднялись клубы пыли. Дым рассеялся. И донёсся вопль ликования.
В стене замка зиял пролом!
Через пролом, по головам друг друга, круша врагов и друзей, рванула нечисть. А за ней шли воины-люди — если в них что-то осталось от людей. Тараторили «Шмайсеры», звенели тетивы арбалетов, стучали мечи.
Враг проник за замковую стену.
Каждый воин солнца стоил много, но враг был очень бесчисленен. Он продавливал, сминал боевые порядки. Он грязной жижей растекался по улочкам. И вот он уже бьётся перед дверями Старого Замка.
На большой площади не было свободного места. Все друг друга били, рвали зубами, рубили, стреляли. Схватка перекинулась на широкие гранитные ступени с мраморными античными статуями.
Илья Муромец, Конан и Горец бились втроём, плечом к плечу. От их доспехов отскакивали пули и лезвия. Их оружие крушило всё вокруг, и казалось — нет ему преград. Но вот Конан упал на колено, и какая-то мелкая волосатая тварь вцепилась ему в плечо острыми зубами. Вот Горец дрогнул, и вражеский меч задел его ногу. Вот Муромец оступился, и тут же на нём повисло с десяток злобных чешуйчатых чудищ, но он встал, подняв громадный вес, и одним движением расшвырял их.
Защитники, как бы отчаянны не были, редели. И вот по дверям главной башни замка ударили поочерёдно магический и плазменный заряд. Старое дерево треснуло. Начало тлеть.
— Умрём героями! — крикнул Конан, опуская меч на противника.
Мелодия прорвалась. Она соединилась с тем, кто вызывал её из таких глубин, которые не в силах представить человеческое сознание. Она прошла сквозь разум вызывавшего, сквозь пальцы. Она вошла в «орган».
И из «органа» она вырвалась наружу. И ей подчинился окружающий мир.
Лаврушин, закрыв глаза, играл. Пальцы его существовали сами по себе.
Трудно сказать, понравилась бы эта музыка стороннему слушателю. Вряд ли. Единственный слушатель — Степан корчился от боли на полу. Он изо всех сил прижимал ладони к ушам, однако не мог заглушить звук, который продирал насквозь, бензопилой вгрызался в тело.
Но всё-таки музыка была прекрасна. Хотя и создана не для того, чтобы нравится кому-то, а для того, чтобы ломать пространство-время.
Пальцы бегали по клавишам всё быстрее и быстрее — в нечеловеческом темпе.
Музыка звучала всё громче. Она металась под сводами. Она рвалась наружу, из «готического» зала.