Всё объяснилось очень просто. Пастухов был известен всему курсу как большой пройдоха и ловкач. Во время учёбы он служил фотокорреспондентом в Краснодарской краевой газете «Красное Знамя» и использовал это положение при каждом удобном и неудобном случае. То он снимет какого-либо видного профессора за работой, другого в кабинете, третьего на лекции, — глядишь, эти снимки попадут в газету: ему заработок, профессору лишняя известность. Благодаря этому при более чем скромных знаниях ему удалось закончить институт успешно, хотя медицину он не любил. Но жена Маша была его полной противоположностью, она занималась усиленно, особенно интересовалась акушерством и обещала стать хорошим врачом. Перспектива работать где-нибудь на участке никак не улыбалась Пастухову, и он проявил всю свою изобретательность для того, чтобы этого назначения избежать. И, как видно, ему это удалось. Александр получил направление на должность директора вновь открытой фельдшерско-акушерской школы в Прохладном, а Маша — туда же преподавателем акушерства. Одновременно она работала в прохладненском роддоме. Благодаря своей импозантной внешности, большой изворотливости и умению подойти к начальству, Пастухов быстро завоевал уважение в районе и считался одним из лучших директоров.
Всё это наши знакомые узнали во время беседы за столом, конечно, не так откровенно, как это изобразили мы. После ужина Вера сказала, что тут неподалёку живёт её тётка, и она пойдёт ночевать к ней, а Бориса оставили у себя Пастуховы. Между прочим, Александр Павлович заявил, что у него бронь, в армию и на войну его взять не могут, да он особого желания идти воевать и не испытывает. Он считает, так он сказал, что здесь, выпуская новых молодых специалистов, он принесёт Родине пользы больше, чем там, неумело перевязывая раненых. Борис не спорил, хотя это заявление его и покоробило.
После ужина Борис Яковлевич проводил Веру до дома тётки. Та действительно жила недалеко. Когда они вышли из здания школы, их поразила необычная тишина, царившая в городе. На улице было светло, как днём, от огромной красновато-серебристой луны, лежавшей как будто прямо на самых вершинах высоких тополей. Лёгкий ветерок чуть шевелил листьями этих красивых деревьев, вызывая еле слышный шелест. Кое-где лениво лаяли собаки, на улице не было видно ни души. Только возле дверей, ведущих в фельдшерско-акушерскую школу (штаб), медленно и тоже почти неслышно шагал часовой.
Вера, вздрогнув от сыроватого прохладного воздуха, взяла Бориса под руку и сказала:
— Как тихо, даже страшно! Прошлым летом я гостила здесь у тёти, так тут каждый ясный вечер собирались ребята и девчата и почти до самого утра раздавались музыка, песни и смех, а теперь точно вымерли все…
— Война… — неопределённо проговорил Борис Яковлевич.
Тётка на стук Веры долго не отзывалась, видимо, спала, а, может быть, боялась открыть дверь, увидев в щёлку между занавесками какого-то незнакомого мужчину. Вера стояла на крыльце, её видно не было, а Борис ждал, пока её впустят, около палисадника. Он уже успел выкурить две папиросы, ему надоело ждать, и он довольно сердито сказал:
— Наверно, её дома нет, пойдём обратно, как-нибудь переночуем у Пастуховых.
Но в этот момент входная дверь приоткрылась и в неё высунулась старушечья голова:
— Кто тут? — встревоженно спросила она и тут же увидела Веру.
— Веруся! — удивлённо воскликнула она. — Это ты! Вот неожиданная радость-то! Ну, заходи скорей. А это кто?
— Так, один знакомый, попутчик, — немного смутилась Вера.
Затем, обернувшись к Борису, проговорила:
— До свидания, Борис Яковлевич. Спасибо, что проводили. Встретимся завтра на вокзале.
Ещё по дороге они договорились, что в Нальчик поедут вместе.
На следующий день, к десяти часам утра Борис был уже на вокзале, купил два билета до Нальчика на пригородный поезд, который отходил в 10:30, и сел на скамеечку. Через несколько минут подошла и Вера.
— А, вы уже здесь! — воскликнула она. — А я опоздала.
— Да нет, — ответил Борис Яковлевич, — поезд отойдёт ещё через двадцать минут. Ну, пойдём в вагон.
В двенадцать часов дня они уже были в очереди, состоявшей главным образом из мужчин, перед столиком на балконе здания областного военкомата. Сверху на стене висело объявление, написанное химическим карандашом на куске обёрточной бумаги: «Регистрация командного и начальствующего состава». За столом сидел худой капитан с измученным лицом. Было видно, что он по-настоящему не спал уже много ночей и устал безмерно. Тем не менее, преодолевая усталость и напрягая все усилия, он каждому старался ответить как можно вежливее и спокойнее. В длинной очереди тех, у кого имелись направления, было очень мало, большинство составляли люди с рапортами и заявлениями, в которых они просили, а некоторые прямо-таки требовали, чтобы их немедленно мобилизовали и отправили на фронт. Некоторые говорили, что они недавно сражались на Халхин-Голе, у них есть опыт, и Красной армии без них в настоящий момент просто нельзя обойтись. Другие уверяли, что опыт Гражданской войны, которую они провели в какой-нибудь славной героической дивизии или армии, даёт им право быть в первых рядах защитников Родины. Много приводилось самых разных доводов, и всем капитан старался как можно толковее и вразумительнее объяснить, что их очередь ещё не пришла, им нужно продолжать трудиться там, где они служат и работают сейчас, их работа тоже нужна фронту. Ну, одним словом, говорил о том, что в этих случаях в то время, наверно, говорили тысячи таких же капитанов и майоров в тысячах военкоматах страны сотням тысяч, миллионам советских людей, желавших как можно скорее попасть в армию, на фронт, чтобы успеть принять участие в разгроме наглого фашистского зверя. Ведь все в то время полагали, что война с фашистской Германией продлится самое большее 4–5 месяцев и что неудачи пограничников — это явление чисто случайное и очень кратковременное. А вот подойдут наши доблестные красноармейские части, помчатся на врага могучие танки, взовьются в воздух тучи самолётов, и враг в панике побежит в своё фашистское гнездо, где и будет безжалостно уничтожен.
Так, между прочим, думали и Алёшкин с Панфиловой, подходя к столу капитана. Предъявив ему направления военкомата, Борис больше всего боялся, что тот, посмотрев на них, равнодушно, но по возможности вежливо, скажет: