Апполинарий вздрагивает, смущается, губы кривятся в улыбке — у девицы обширная клиентура? Не сговариваясь, мужчины смотрят на дверь, затем взгляды останавливаются на лице Марии. Та плотнее запахивает халат, широко раскрытые глаза полны удивления:

— Понятия не имею, кто это может быть!

— Ну так, спроси! — хмурится Пятницкий.

Мария послушно подходит к двери, приоткрывает железную створку, нерешительно спрашивает:

— Кто там?

— Телеграмма вам, женщина! Срочная! — раздается сварливый бабий голос из-за дощатой перегородки с ручкой.

Мария пожимает плечами, оборачивается к мужчинам:

— Может, с мамой что? Она у меня больная.

Лицо на глазах белеет, пальцы вздрагивают.

— Телеграмма во втором часу ночи, — недовольно бормочет Пятницкий.

Он поднимается с дивана, знаком показывает девушке, чтобы отошла в сторону. Мария послушно возвращается в комнату, диван бесшумно прогибается под весом тела. Мария опять без нужды поправляет синий халат, запахивает поплотнее, хотя в квартире тепло. Пятницкий подходит к двери, замок издает резкий щелчок, словно сработала мышеловка, дверь открывается и в ту же секунду раздается оглушительный грохот. На пол в комнате выплескивается кровавая жижа и клочья ткани черной ткани. Подполковника с силой отбрасывает в коридор, но он цепляется обеими руками за стены и чудом удерживается на ногах. По инерции продолжает пятиться, слабеющее тело вываливается из коридора, затем ноги подгибаются в коленях и Пятницкий падает навзничь прямо в комнату, где сидят Апполинарий и Мария. После оглушительного хлопка стоит тяжелая, почти осязаемая тишина. Апполинарий так и не понял, что произошло. Каким-то странным, словно отдельно от него существующим сознанием он фиксирует громадную дыру в груди подполковника, из которой выливается кровь и что-то еще, серое, вязкое и медлительное, словно вспухающее тесто из второсортной муки. Руки полицейского раскинуты в стороны, словно на кресте, на белом лице стынет выражение крайнего удивления. Раздается неестественно громкий стук подошв, по коридору движутся темные фигуры людей. Почему-то плохо видно, будто через мутное стекло. Апполинарий автоматически проводил ладонью по лицу, на пальцах появляется что-то липкое. Опускает глаза — обе ладони покрыты бурой жидкостью, видны маленькие кусочки белесой плоти, будто он медузу раздавил в кулаке. «Это из тела Пятницкого, его же насквозь пробило»! — понимает Апполинарий и чувствует, как к горлу поднимается тошнота. Брезгливо трет ладони о ткань дивана, поднимает взгляд. Лавина звуков обрушивается водопадом, он слышит и видит целую толпу скинхедов — так показалось в начале, но потом понял, что вошедших всего четверо. Ближе всех стоит Тропа, руки сжимают дробовик с укороченным стволом и пистолетной рукояткой — тот самый, из которого добивали кавказцев в раздавленных ракетовозом мерседесах. Мальчишка улыбается во весь рот, из черной трубы ствола бледной струйкой улетучивается пороховой дым. Рядом подбоченился Кирилл. Молча, с умным видом, вроде как ученый ботаник, он рассматривает изуродованный труп подполковника, переводит задумчивый взгляд на Колышева, потом разглядывает Марию. Остальных Апполинарий знал только в лицо, имен не припоминал — у него всегда было туго с памятью на это дело. Снизу, с дивана, фигуры скинхедов кажутся громадными, кожаные куртки типа military делают плечи неестественно широкими. В общем, этакие терминаторы.

— Кто распишется за телеграмму? — раздается противный бабий голос и Апполинарий видит, что это Тропа продолжает дурачиться. Улыбка превращается в ухмылку, показывается узкая полоска неровных зубов.

— Ладно дуру гнать, Тропа! — легонько тычет его в плечо Кирилл. — Парни, поднимите ментовское мясо с пола и уложите на диван. Между ними.

Скинхеды послушно хватают за разбросанные руки труп, волокут по полу. На светлом ламинате остается широкий бурый след. Накачанные пацаны легко забрасывают тело на диван, волна тошнотворного запаха крови и внутренностей окатывает Апполинария с ног до головы. Девушка отворачивается, серое, словно оберточная бумага, лицо вдруг будто стареет — кожа странным образом обвисает, словно произошло мгновенное обезвоживание. Кирилл ногой подвигает кресло, садится напротив. Тропа и остальные скинхеды становятся за спиной, будто свита.

— Ну вот, на ловца и зверь бежит… — усмехается Кирилл. — Хотел возле подъезда тебя завалить, да вот — спасибо Тропе — решил не торопиться. Правильно пацан подсказал! Весь выводок в норе. Да, Машуня, говорили мне, не верил. Оказывается, ты и вправду везде поспела, во всех постелях побывала. Или одной на всех хватило? Ну, так я тут не был, не удостоился. Ну, а ты, чучело, каким местом думал? — обратился он к Апполинарию. — Развесил лопухи, как поздняя свекла, фуфел прибацанный, раскатал мошонку, решил, что все твое? Тьфу на тебя, поц!

Кирилл говорит спокойно, даже лениво, слегка растягивая гласные и покачивая головой. Выражение лица такое, словно он разговаривает с полоумным. И если в начале монолога скинхеды улыбались, то теперь откровенно ржут во все горло.

— О, женщины, вам имя вероломство! — так что ли у классика английской литературы? — с ухмылкой спрашивает Кирилл. — Дальше-то помнишь, «прохфессор»?

— «Что ж вы думаете, я хуже флейты? Объявите каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя…» Только это, по-моему, вначале, — пожимает плечами Колышев.

— Вот! — назидательно поднял указательный палец Кирилл. — Эх ты, свисток!

Скинхеды заливаются дружным хохотом, Тропа так и вовсе загибается от смеха. Кирилл, напротив, серьезен и даже не улыбается. Молча протягивает руку за бутылкой, коричневая жидкость льется в стакан, из которого совсем недавно пил покойный Пятницкий. Киру на суеверия наплевать, он опрокидывает посудину как ни в чем ни бывало, выпивает дорогой коньяк, словно минеральную воду, даже не поморщившись. Затем с силой хряскает стаканом по столешнице, лицо деревенеет, взгляд становится ледяным.