Я ничего не ответил. Походил по двору артели, посмотрел. Конечно, и склад, и двор был полностью истоптаны еще с утра. Толпа артельщиков и просто любопытных насмотрелись, поохали, повздыхали над кражей и затоптали все возможные следы. Я походил по краю двора и подозвал Никитина:

— Паш, подойди. Смотри… — и указал на отпечаток у самого забора.

— Ну, след лошадиный, — сказал Никитин, — подкованный. Погодь, ты думаешь, что это преступников лошадь?

— Не знаю, — честно сказал я. — Может и их, а может и тех, кто привозил. Сегодня во двор никто не заезжал. А позавчера и днем раньше снег падал. Так что след вчерашний либо ночной.

— Как только не затоптали… — проговорил Никитин. — Видно, лошадь по краю в обход двора повели.

— Знать бы чей это след, — вслух подумал я.

— А щас, погодь, мы и спросим, — оживился Павел.

— У кого? У следа? Тут же никто ничего не видел, — подначил я.

Никитин ушел в здание артели, вызвал оттуда артельщиков и стал спрашивать, как вчера заезжали подводы. Путем долгих обсуждений, воспоминаний и споров выяснили, что, вроде, привозившие по этому краю не проезжали.

— Ну, здорово ты выяснил! — обрадовался я. — Теперь ясно, что это след лошади похитителей.

— А то! — шутливо подбоченился Никитин. — Знай наших.

Я достал из кармана четвертинки листа бумаги вместо блокнота и остаток карандаша и тщательно зарисовал след с подковой в натуральную величину со всеми различимыми деталями подковы и расположения гвоздей.

— Ну ты прям Пинкертон, — поддел меня Павел. — Так по следу и искать будешь?

— А то! — повторил я его слова. — Поможет, не поможет, но это – улика! — и я важно поднял вверх указательный палец.

— Ну ладно, пойдём, что ли, Пинкертон, — Павел рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

Мы вернулись на Знаменский, доложились начальству, выслушали недовольство, что не нашли свидетелей, тут же получили одобрение, что привезли образец ткани и рисунок следа и были отпущены обедать. "Паш, ты иди в столовую, я потом догоню, дело тут есть", — сказал я.

Забежал в канцелярию, высматривая Лизу. Она, увидев меня оживилась, а я вызвал её и отвел в укромный уголок коридора, обнял, поцеловал, сказал, какая она хорошая, самая лучшая, что у меня всё хорошо, в перестрелках не участвовал, и сейчас идем есть в столовую с боевым товарищем. Она очень обрадовалась, и тут же огорчилась, что они с девушками уже ходили в столовую, и у них много работы, и она не сможет сходить со мной, поцеловала меня, и радостная побежала обратно, помахав мне рукой. Я с улыбкой посмотрел ей вслед, и поспешил вслед за Никитиным утолять уже ощущающийся голод.

После столовой, где нам дали суп с рыбьими головами, на второе жидкую кашу и кусок хлеба со стаканом чая, мы с Никитиным вернулись в здание на Знаменском для новых дел. Во второй половине дня была запланирована облава-не облава, обход некоторых злачных мест, трактиров и гостиниц большим составом сотрудников уголовно-розыскной милиции.

Мы вышли, когда уже наступили сумерки. Таких неопытных сотрудников вроде меня ставили парой или по трое обычно снаружи у черного хода или окон первого этажа перехватывать желающих улизнуть, а остальные входили внутрь и осматривали помещения. Подозрительных лиц задерживали и переправляли в розыскную милицию для опознания и регистрации. Обошли таким образом несколько заведений, закончив уже поздно вечером. Длительность рабочего дня у сотрудников уголовно-розыскной милиции, к моему сожалению, оказалась ненормируемой.

Никитин возвращался со мной по темным московским улицам и, вдохновленный незнакомым с московскими реалиями слушателем, вовсю просвещал меня о жизни бедных районов Москвы. Он рассказывал мне о ночлежках, которые открываются с пяти-шести вечера и закрываются утром, давая возможность подённым рабочим, нищим и беднякам, приехавшим в Москву в поисках заработка и не имеющим своего угла, переждать вечер и ночь, особенно морозной зимой, а утром вышвыривая их на дневные уличные заботы.