– Собери всё, что есть из съестного, и сложи в корзину. Я завтра отсюда съезжаю, – сказал Федос и потянулся к крынке с морсом.
– А как же я? Ты меня здесь бросишь?
– Там видно будет, – загадочно молвил душегуб, допивая морс, – Я прилягу пока, а ты иди ужин сделай. Жрать хочу.
– Всё сделаю, только не сердись, – сказала Ефросинья, кряхтя поднимаясь с подстилки.
Через некоторое время, принеся еду в шатер, Ефросинья нашла там беспробудно спящего Федоса. Потолкав бесчувственное тело и даже залепив главарю увесистую пощечину, мельничиха бросилась к яме. Она помогла Ивану вылезти, кинув ему веревку, один конец которой привязала к врытому рядом столбу. А когда Ванька ступил на землю, то сделала попытку его обнять, прижав к прилично исхудавшей, но все еще большой груди.
– Э, да у тебя материнские чувства проснулись? – послышался голос Насти.
– Мы же соседи с Ванечкой, – виновато пролепетала Ефросинья.
– Значит, так! Федоса нельзя оставлять в живых. Если он проснется, то нам несдобровать. Сон-трава хорошее снотворное, но она не убивает, а хотелось бы. Итак, кто это сделает? – грозно спросила Настя.
– Я готов, но только в честном бою! Спящего и безоружного убить не смогу, – заявил Ванька, отводя глаза в сторону.
– Ну а ты? – спросила коза, повернувшись к мельничихе. – Лиха повидала ты немало, поди, или у вас любовь была?
Губы Ефросиньи задрожали и сжались кулаки:
– За такую любовь я бы ему хрен отрезала и на пятаки порубила, но убить не смогу, хотя много раз собиралась. Может, свяжем да в яму кинем, пусть там сгниет, окаянный.
– Хорошая мысль, но у меня есть другое предложение. За эту курчавую голову наверняка дадут много серебра, а везти его целиком будет сложно. Если хочешь получить солидное вознаграждение за то унижение и муки, которые ты перенесла, то отрежь ему башку, и дело с концом, – спокойно молвила Настя.
Мысль о мешочке серебра поглотила вдову целиком, не оставив ни угрызений, ни сомнений, ни человечности. Постояв минуту и представив, сколько благ прольётся на неё из этого мешочка, мельничиха бросилась в шатер, схватила кинжал, который лежал рядом с Федосом, и всадила по рукоятку в ненавистную грудь. Когда она выдернула лезвие, из груди ударил фонтан крови, обрызгав лицо Ефросиньи, и она, не выдержав нервного потрясения, без чувств упала рядом с трупом своего мучителя. Иван и Настя, войдя в шатер, не сразу поняли, кто из двоих лежащих мертв.
«– Придется тебе, Ваня, завершить это», – сказала Настя, – а труп потом отнесите за ограду, пусть зверьё пообедает.
Иван представил кандера, которому отрубил голову, и подумал о том, что волчара не был кровожадней лежащего перед ним душегуба. Взяв кинжал, он отрезал бандиту голову и вышел из шатра.
Уже не дурак
Поиски награбленного бандой Федоса не увенчались успехом. Наскоро перекусив и забрав оставшуюся еду, топор и голову главаря, Иван, Ефросинья, конь и коза пошли к телеге. За поясом у Ваньки поблескивал благородной сталью кинжал, а под уздцы он вел великолепного жеребца, очевидно, размышляя о том, что сбылась еще одна мечта. Ефросинья, покинув территорию разбойничьего пристанища, ощутила необыкновенный прилив любви к свободной жизни, которой она заживет, получив мешок серебра. Не ясно только, о чем думала Настя, да ее никто и не спрашивал.
Иван расчистил путь от поваленной осины, запряг недовольного Дрозда в телегу, погрузив на нее козу, вдову и пожитки, и они не спеша потрусили в сторону ближайшей деревни. Ефросинья, опьяненная свободой, извергала на седоков речевой поток, сравнимый с быстрой горной рекой, перескакивая с одной мысли на другую, словно вода, бурлящая в водовороте и разбивающаяся о грозные камни порогов. Можно сказать, что вдову прорвало, как плотину в ливень. Но более точная метафора – вдову пронесло. Этот словесный понос вобрал в себя страх и отчаяние плена, радость освобождения, предвкушение будущего и еще много всего, что изверглось из недр Ефросиньи. У Ваньки начала болеть голова от этой трескотни, а Настя не проронила за всю дорогу и двух слов, но, когда они подъехали к постоялому двору, сказала, обращаясь к мельничихе: «Спать будешь отдельно».
Сняв на постоялом дворе сараюшку, состоящую из двух маленьких комнат, разделенных перегородкой, скитальцы расположились на ночлег. Иван уже полдня испытывал легкое недомогание, а когда прилег, то почувствовал сильный озноб.