С Р Е Д А

Первым прибыл утром в обком Семён Кошачий — ещё никого не было, только милиция на этажах, да гардеробщицы, и внизу мыши. Пришлось ждать.

Потом потянулись сотрудники, одетые все одинаково — в серые костюмы и белые нейлоновые рубашки. Они и здоровались друг с другом на один манер: вскидывали ладонь к уху и слегка кланялись. И одинаково ходили по коридору — скользящими тенями: был человек, и нет его. Разговаривали полушёпотом, всё время оглядываясь, как будто за ними кто-то шпионил. К кому ни обратишься, глаз — не увидишь, лица — не упомнишь. У всех одинаковое выражение: не то сокамерники, опасающиеся подслушивания, не то партийцы, озабоченные происками "под ковром" своей власти. Происки империализма их не тревожили.

Не знал Кошачий, что и думали эти люди одинаково тоже: о бабах, интригах, которые сами же плели, словно паучки в мелком кустарнике, о футболе и выпивках, обо всём мелком и пошлом, что заполняло их жизнь и составляло её "партийную" сущность. С пустой и вялой душой, они заботились лишь о своём фасаде — как лучше, благообразнее выглядеть. Всегда и во всём равнялись друг на друга, и оттого были все одинаковы, как серые кобели на собачьей свадьбе. И дела у них были одинаковые — мелкие, скучные по своей сути, потому что суть эта заключалась в составлении липы в отчётах всех уровней, чтобы можно было потом выстроить липовый фасад области. Многие из них не понимали, что они не нужны, и искренне верили в свою необходимость. И только некоторые, не утратившие ума до конца, иногда рефлексивно думали: "Не туда… подло… мерзавцев полно!" Но случалось такое дома, на сон грядущий да и то, когда были обижены на работе. Никакого действия за этим не мыслилось, ибо вялой и сыто-ленивой была душа их. Страх перед начальством, глухая борьба из-за жирных костей, показуха во всём и ложь формировали этих стандартных людей, равнодушных ко всему остальному миру, способных лишь на трепотню и треск с партийных трибун. Все они дружно обманывали: всегда, везде и всех. В результате их "деятельности" никто и нигде в стране не знал правды об истинном положении дел. Народ жил, как с завязанными глазами, а партия и правительство, тоже вслепую, намечали народу всё новые и новые дурные планы, играя в игру с вывеской "строительство социализма". Нарушить в этой зловещей игре их партийные правила, всё равно что лизнуть стрихнин: умертвят свои же.

А Семён Кошачий был забит, труслив и ещё верил в добро и справедливость партии. Он активно жил только в грёзах. На войне ему запомнилось: храбрые потому и гибнут, что лезут опасности навстречу. Сам он лезть не хотел, так как на себя не надеялся. Да и бояться начальства, видно, уж в крови маленького человека. Начальство не станет вникать и разбираться, ему некогда, оно — для наказания. А потому надо его избегать или обманывать. Обманывать Семён не умел, старался избегать.

К 9-ти часам прибыли начальники. Кошачий угадывал их по мордастости, купеческой тучности, строгим партийным глазам и жирным холкам.

А секретаря всё не было. И не у кого было узнать, когда придёт — Хозяин об этом, кому попало, не докладывал.

В вестибюле ждать надоело, поднялся Кошачий на этаж секретаря. Тихо в его коридорах, на полу дорогие ковровые дорожки — небось сам по ним ходит.

От нечего делать стал вспоминать вчерашнюю речь Хозяина по радио, которую слушал, сидя дома и ещё не зная уготованной судьбою беды. Хозяин говорил о новых школах, больницах. А Семёну виделся отец, которого неделю назад выписали из больницы, не долечив. Больница эта у них одна на весь район, а больных много. Лечить стараются тех, кто нужнее, кто может ещё работать, а не тех, кто своё уже отработал и только занимает место. В общем, выписали отца, а ему без лечения стало хуже, и ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь и с тем, что уже третий год не может поступить в институт дочь. Выходит, институтов тоже не хватает. Говорят, принимают туда теперь больше по блату или за крупную взятку. Учатся ещё африканские негры, арабы. За этих взятки дают их страны, валютой. У Семёна ни валюты, ни блата не было. Вот тебе и бесплатное лечение, образование — одни слова всё.

Тоска, скопившаяся в сердце Кошачего, зашевелилась, ухватила за горло, и ему трудно стало дышать. Кидало его так из жара в холод, словно голого негра в Якутию и обратно. Тогда он поплёлся в уборную, попил там из крана воды, которая здесь, в городе, сильно отдавала хлоркой и была противной. Но всё-таки ему стало полегче, и он, в который уже раз за это утро, закурил. Однако его тут же затошнило — ничего не поел, когда выезжал из дома. Не было аппетита. А теперь вот и поел бы, да боялся прозевать Хозяина. И он выбросил сигарету в урну.

Кошачий вернулся в коридор, постоял напротив двери в приёмную секретаря и решился. Отворив дверь, он робко просунул голову и спросил:

— Не пришли ещё секретарь обкома?

— Нет, не приходил, — ответил мужчина, сидевший за столом у телефонов. — А вы к нему, по какому вопросу?

— Та я… — замялся Кошачий. — Они ж меня сами вызвали. Я из газеты "Червоный прапор".

— А-а. Я думал, вы по личному делу. Приёмный день у нас — понедельник.

— Не, я не по личному, — пролепетал Кошачий и притворил дверь.

Ноги у него устали, присесть было негде. И он, стоя у окна и глядя сверху вниз на красивый парк, жалел о том, что не спросил, когда секретарь придёт. Тот, что в очках и с седым ёжиком перед лысиной на голове, наверное, знает. Конечно же, знает. Возле телефонов сидит. Ещё Семён горевал о том, что не у кого было расспросить: как про него говорил секретарь? Какую готовит расправу? От мысли о расправе у него заныла язва в желудке, и он скорчился, облокотясь на подоконник. На мелком и худом лице выступили крупные капли, лицо побелело.

Как инвалид Великой Отечественной войны Кошачий получал 30 рублей пенсии, но на жизнь этого не хватало, и он вынужден был работать. Вот, если бы всем, изувеченным на войне, правительство расщедрилось на пенсию, как начальству, может, он прожил бы (без тревог и переживаний), как и другие, лет до 65-ти. А так не прожить, конечно. 120 рублей — дают за бывшую привилегированную работу. За увечье на войне считается достаточно и 30-ти. А ведь свободу отстояли для всех, и эту… независимость.

"Интересно, сколько дадут пенсии Хозяину? А может, он забыл уже обо мне? — мелькнула надежда. — Отошёл и больше не сердится". Но тут же, вспомнив крутой нрав Хозяина и его любовь к издевательствам, надеяться перестал и продолжал казниться ожиданием и неизвестностью. А главное, некого было расспросить, не с кем посоветоваться: как соблюдать себя? Что отвечать деспоту? Они тут знают его лучше. Эх, если б мог работать комбайнёром! Ушёл бы, и делу конец. Но подкачало здоровье, надо терпеть.

Время шло. Хозяина всё не было. Кошачий обкурился совсем и стал жёлтым. С таким лицом и видом только попадись на глаза! Каждый тобой поперхнётся и захочет раздавить.