Последний из тосканских великих герцогов в очень малом был схож с сотоварищами своими в падении, маленькими и скупыми тиранами, преданными Австрии с головы до ног, не знавшими пределов своему буйному произволу. Не будучи вовсе идеалом монарха, Леопольд обладал некоторыми личными достоинствами и в 1848 году показал, что он вовсе не чужд народного духа и способен отстаивать его даже против своих патронов австрийцев. Положим, он не простирал этого благородного порыва до самопожертвования; но этим он бы, казалось, мог только больше выиграть в глазах своих расчетливых подданных, очень уважающих положительность и расчет как в себе, так и в других. При наступлении грозы, великий герцог решился на очень многие уступки; он бы не отказался даже может быть выпроводить за пределы своих владений иезуитов и всех им подобных, совершенно преобразовать полицию и дать ей новый устав, в котором он строго наказал бы ей уважать несравненно больше прежнего существующие законы и постановления.

Преобразованное таким образом великогерцогское управление несравненно больше сообразовалось бы с мелочными, но и очень существенными выгодами Тосканы, нежели совершенно новое, мало знакомое с ее особенностями правительство, первым условием которого было уничтожение всякого рода политической, а затем и административной автономии. Рыцарский барон Рикасоли был посредником между герцогом и его подданными, и в этом случае выказал так много энергии и даже героизма, что популярность его значительно возросла от этого подвига, который впрочем не совсем соответствовал тогдашним желаниям народа. Тосканцы не хотели никаких уступок; они ни на чем не помирились бы, пока старый герцог, со всем семейством своим, не отправился бы по дороге к Вене. Барон Рикасоли, выбранный на тот раз представителем народной воли, оказался уступчивее своих доверителей, за что мог бы дорого поплатиться. Толпа ждала его на площади перед дворцом и встретила его при появлении его на лестнице вовсе не дружелюбно. Неустрашимый дипломат высказал им откровенно свое сочувствие к личности великого герцога, всё, что он думал о неделикатном относительно его поведении черни. Не смущаясь ни дерзкими криками, ни свистками, он моральным влиянием двух вынутых им из кармана револьверов, пробрался через толпу на площадь; и оставался там, пока личная безопасность Леопольда и всего его семейства не была обеспечена.

Как бы то ни было, это событие из жизни нынешнего первого министра свидетельствует о непоколебимой честности его и твердости в своих убеждениях.

Чтоб объяснить то, что могло показаться загадочным в его позднейшей жизни, чтоб объяснить увлечение, с каким тосканцы предались идее итальянского единства почти в ущерб своим частным выгодам, мне кажется необходимым маленькое отступление в давно прошедшие века. Несмотря на всё мое желание не вдаваться в археологию, я вынужден сделать это, потому что многое в теперешней итальянской жизни является прямым результатом прошедшего, и чтобы вполне понять эти отдельные случаи, нужно прежде добраться до других, которыми они порождены.

Между муниципальными республиками Италии, Тоскана или, правильнее, Флорентийская республика, первенствовала во все времена. Я не говорю здесь ни о венецианской, ни о генуэзской, – та жизнь давно прошла и уже не воскреснет: мраморные дворцы и церкви полувосточной архитектуры, вот всё, что осталось от нее. Но жизнь Флоренции была иного рода. Община народная – del popolo magro, как ее называли в отличие от общины олигархической, del popolo grasso, прежде всего выработалась во Флоренции. Чтоб устоять, во что бы то ни было, или лучше, чтобы не уступить заклятым врагам своим, флорентийское купечество решилось установить в своем родном городе герцогскую власть. Флорентийские герцоги не имели ничего общего с тиранами северной Италии, и однако же вскоре они стали очень не популярны. Во Флоренции образовалось много партий. Парии эти со всевозможными оттенками были большей частью против великих герцогов, или по крайней мере против семейства Медичей, стоявшего тогда во главе. Одни боролись из честолюбивых видов, другие из привязанности более или менее бескорыстной к павшему величию городской общины; но соединенные усилия всех их часто одерживали верх, и Медичи неоднократно должны были оставлять Флоренцию, пока наконец соединенные войска папы и императора не утвердили раз навсегда этот образ правительства в лице незаконного сына папы Климента, Александра Медичи. Новый герцог, опираясь на иностранную помощь, уничтожил одно за другим преимущества народа. Этим собственно и кончается история Флорентийской республики.

Кратковременная эпоха ее падения – лучшее время изо всей ее жизни и особенно плодовитое на великих людей всякого рода, которых геройские подвиги не спасли однако же независимости этой страны. Макиавелли начинает собою этот блестящий период, ознаменованный жизнью Микеланджело и Андреа дель Сарто, Лудовика Мартелли, Данте Орвието и Франческо Ферруччи, умершего со знаменем в руках, и тем давшего сюжет для множества исторических картин, украшающих итальянские выставки. Это было то время лихорадочного напряжения, когда всё то даже, что есть отвратительного в человеческой натуре, проявлялось в величественной форме Джованни Бальдини и Малатеста Бальйоне.

Со стороны союзников было менее великих людей и героизма, но за них была численная сила и они одержали верх.

Франческо Ферруччи более других показал стойкости и героизма. После занятия Прато союзниками, когда всё казалось потерянным для Флоренции, в голове полководца мелькнула великолепная мысль, соединить разрозненные деспотизмом мелких владетелей племена Италии. План его не исполнился вследствие очень неблагоприятных случайностей; затем и сам Ферруччи был убит в Гавинанской долине, месте очень живописном, которое я советую непременно посетить всем, бывающим в этой части Полуострова.

Как ни дерзким может показаться предприятие, затеянное великим полководцем, в то самое время когда в войске его едва доставало солдат для защиты самых важных пунктов его лагеря, оно вовсе не было не исполнимым в эту эпоху геройских подвигов и неожиданных успехов. В Италии никогда не умирала в народе память о бывшем величии страны. Даже в настоящее время всякий popolano считает себя прямым потомком древних властителей мира. Классы, счастливее их поставленные, в их глазах – потомки варварских завоевателей Италии. Я вовсе не намерен разбирать, насколько основательно это их мнение, но довольно того, что из их умов ничем нельзя искоренить его. Во времена Ферруччи во Флоренции, класс этот был, сравнительно с другими провинциями Италии, в самом блестящем положении; на целом же Полуострове он был совершенно задавлен или толпами наемных телохранителей местных тиранов, или деспотизмом торговой и рыцарской олигархии. Только Флоренция могла взять инициативу в деле соединения Италии; но народонаселение всех остальных провинций, вопреки всем муниципальным ссорам, отозвалось бы на ее призыв полной готовностью жертвовать всем этой, может быть, утопической идее.

Мысль Ферруччи пустила глубокие корни в головах соотечественников, и передавалась ими от поколения в поколение, как драгоценное наследство. Герцоги, водворенные непоколебимо в Флоренции, стали действовать несравненно сильнее, нежели их предшественники, против страшной для них общины del popolo magro. Александр и Козьма особенно отличились в этом отношении. Большая часть приверженцев флорентийской независимости были казнены ими или изгнаны. В чужих краях, не имея и тени надежды снова стать деятельно полезными родному краю, они принялись за теоретическую сторону дела. Предсмертное намерение Ферруччи развилось скоро в целую политическую доктрину, и было с жаром проповедываемо во всех провинциях Полуострова. И чем хуже было положение Италии, тем всё более и более имело в ней успех это учение.

Правление Александра и Козьмы Медичи было тяжелым временем для флорентийского народа. Микеланджело, вынужденный переселиться в Рим, написал о нем на пьедестале своей известной «Ночи» следующие стихи, которые чуть ли не лучше самой статуи:

Ho эти тяжелые времена прошли. Усилия герцогов не убили жизни этого края. Преемники Медичей вынуждены были переменить их систему правления. Только однажды утвердившиеся отношения между то сканцами и их владетелями не изменились вместе с этим. Как бы ни было благодетельно их владычество для страны, они не могли забыть того, что их водворила иностранная помощь; несмотря на свое совершенно этрусское происхождение, они навсегда остались иностранцами во Флоренции, и тем самым были вынуждены искать себе содействия вне против своих же подданных, а это в глазах тосканцев усугубило их вину.

Между тем доктрина Ферруччи, исправленная и дополненная, с каждым днем всё более и более приобретала силы: это было всё, что оставалось от минувшей славы и величия тосканского popolo magro.

Г. Рикасоли вовсе не popolano, но убежденный что из своего прежнего политического положения Тоскана могла извлечь очень много полезного, он настойчиво требовал некоторых необходимых уступок и улучшений. Впрочем, он не отказался занять место в великогерцогской администрации, и тем самым принимал на себя обязанность защищать великого герцога.

Но потом барон Рикасоли увидел, что единство Италии перестало быть утопией, из-за которой могло быть пролито много крови без всяких существенных результатов. И исполнив честно и добросовестно свой долг по отношению к прежде принятым обязательствам, – он стал служить этому новому делу также бескорыстно и честно, имея всегда в виду, прежде всего, положительные и практические пользы своей родины.

12 февраля [1862 г.]

Я очень давно не говорил уже ни слова о Неаполе, играющем, однако же, вовсе не последнюю роль в теперешнем положении Италии.

Но согласитесь, что вина не моя. Дело в том, что всем известны кровавые подвиги так называемых защитников римской церкви, то есть прав ее главы не на души только, но и на тела нескольких сот тысяч итальянцев, готовых скорее загубить свои души, чем душой и телом принадлежать наместнику св. Петра. Между тем, кроме перечня разбойничьих проделок этих рыцарей, мало что можно было сказать о неаполитанских провинциях… Народонаселение их в течение всего этого беспокойного периода времени очень удобно можно было разделить на три класса: 1) подкупающие разбойников, 2) разбойничающие и 3) боящиеся разбойников, – третей самый многочисленный. К нему следует отнести и национальную гвардию и регулярные войска, расположенные в этих провинциях, уже с давних пор и вероятно на долгое время вперед, так что их по справедливости можно считать на некоторое время оседлыми жителями бывшего королевства Обеих Сицилий.

Относя их к третьему классу, я вовсе не думаю оскорбить этим их мужество или гражданские доблести, которые иные из них уже выказали, а другие, конечно, не замедлят выказать при первом удобном случае. Но как бы неустрашимы они ни были, они уже по одному тому относятся к третьему классу, что их ни почему нельзя причислить к двум первым. К тому же, вспомните теорию храбрости Жан-Поля Рихтера[204], право больше справедливую, чем кажется с первого взгляда. Да возьмите и жизнь войска в окружающих Неаполь провинциях: Teppa ди Лаворо, Капитанате, Базиликате и других, граничащих с Римской Областью. Несколько дней тому назад я получил подробные сведения о небольшом отряде, расположенном в Санта-Марии близ Капуи. Их доставил мне офицер, очень молодой, но успевший выказать много стойкой и обдуманной храбрости, живой образец современного итальянского офицера, исполненный предрассудков вперемешку с очень блестящими качествами, готовый по системе Кифы Мокиевича[205] пожертвовать всем, для того чтобы скрыть от посторонних глаз всё, могущее бросить хотя слабую тень на близких его, на его сослуживцев. И юноша этот сам говорит, что войско боится разбойников. Здесь вовсе не место рассуждать, насколько похвальное чувство в человеке храбрость, и насколько унизительно противоположное ей чувство, но объяснить, что этот страх перед разбойниками свидетельствует в пользу солдат, не робевших в других более опасных случаях, я считаю небесполезным. Ларчик открывается просто. Входя в призывавшую их страну, они говорили слова мира и спокойствия, а пришлось им поддерживать какое-то осадное положение, и они вынуждены жить как в завоеванном крае. Этим они конечно заслужили далеко не дружеское расположение обитателей, которых ненависть могла повести к неблагоприятным результатам. Разбои не дозволяют войску выйти из этого неловкого положению, заставляя круто обращаться с теми, кого собственно следовало бы и хотелось бы считать братьями. Все эти решительные меры не приводят, конечно, к цели, не водворяют спокойствия и порядка: это уж вина не войск, но опять им же приходится за нее расплачиваться. Как успех военных действий в Маркиях и Умбрии и гарибальдийцев в Южной Италии был приписан главным образом туринским дипломатам, так теперь промахи нового Кавура приписываются войску. Я уж не говорю о том, что эта мелочная охота на хорошо знакомых с местностью и умеющих ею пользоваться разбойников быть может очень забавляет в первое время молодых гусарских корнетов, но à la longue надоедает всем и каждому, и стоит трудных походов, хотя и не представляет больших опасностей. Всё это не мешает тому, что действия войск против разбойников относительно успешны, несмотря даже на отсутствие кавалерии. Но для страны вообще, а следовательно и для самого войска, мало от того толку. Рассеянные шайки поодиночке перебираются в Римские Владения, где снова организуются под кровом римского двора и французских штыков, где добровольно сдавшиеся, убитые и расстрелянные легко заменяются новыми, благо не оскудела еще касса св. Петра, пополняемая тощими подаяниями, вымогаемыми у всех верных сынов (и по преимуществу дочерей) римской церкви. Формирование новых скопищ тем легче, что большая часть Неаполитанского королевства никогда не представляла путешественникам полной безопасности; если пограничные с Папскими Владениями провинции не пользовалась в романах и операх такой же известностью, в этом отношении, как знаменитая Калабрия и Абруццы, то лишь потому, что тамошние бандиты представляют меньше живописного. Во время последней революции им открылось более чем когда-либо широкое поле деятельности, которым они пользовались безо всяких политических замыслов. Пока подвиги Гарибальди и потом Чальдини обращали на себя всеобщее внимание, о разбойниках не говорили; но когда Франческо II проиграл окончательно, когда хоть внешний порядок понемногу начал водворяться в этих странах, смелые разбойничьи выходки стали одной из самых существенных частей итальянского вопроса. Чьи личные выгоды совпадали с особенностями этого тревожного состояния, тот воспользовался существованием бандитов, которые с своей стороны, обрадованные тем, что могут придать своим проделкам более возвышенный характер, поддались и охотно пошли за врагов итальянского единства. Франческо II раздал им оружие, оставшееся без употребления по упразднении его войска; на случай неудачи нашлось верное убежище в Римской Области, куда не могут следовать итальянские войска; при успехе, порядочная добыча с разграбленных сел и городов легко была укрываема в учрежденных близ Террачины складах. Разбои закипели. Наместничество Чальдини положило было конец этому ходу дела. Тогда, если бы римский двор, первоначально скупой на жалованье своим агентам, не решился на денежные пожертвования, порядок и спокойствие могли бы очень скоро водвориться. Но экономный Рим решился и стал организовывать на свой счет и на счет Франческо II правильные партизанские партии. Желающим записаться в ряды защитников церкви, кроме ежедневной платы по паоло в день (около 15 коп. сер.), стали выдавать по нескольку скудо единовременно. Всё, что было в Риме воров и разбойников, каторжников, бежавших из тюрем и спасшихся каким-либо чудом от эшафота, множество французских дезертиров и отставных солдат – всё это поспешило принять выгодные условия. Между последними не мало и таких, что в прошлом году дрались под знаменами Гарибальди. Особый комитет французских легитимистов прислал десятки отборных бретонцев. Испанцы целыми ротами в правильном составе присоединились к распущенным бурбонским полкам, и всё это собралось под начальством старинных офицеров бывшей армии Франческо II. В монастырях учреждены склады оружия и пороху. Центральный бурбонский комитет, резидирующий на Мальте и имеющий агентов во всех главных городах католической Европы, завел целый арсенал, в котором есть и пушки, и всё, что нужно для вооружения судов. Почему именно Мальту, а не Рим избрали центром действий – не знаю, но конечно не из боязни французских войск. Генерал Гойон не может не видеть проделок своих протеже, а ведь не мешает же он однако вербовке в бандиты, которая в Риме делается открыто на главных площадях и под главным начальством генерала Боско[206].

Энтузиазм – как можете заключить из сказанного – вовсе не преобладающая черта в этом импровизованном войске; но между наемниками и каторжниками в нем попадаются иногда люди совершенно бескорыстные и преданные. В одной из недавних стычек между пьемонтскими драгунами и папскими бандитами был взят в плен в числе прочих очень молодой еще и весь израненный доктор неаполитанец, который возбудил участие в командовавшем пьемонтским отрядом полковнике Пианелли. Пианелли задумал его спасти. На допросе доктор выказал себя заклятым врагом итальянского движения. Пианелли напрасно старался убедить его и представить ему дело в настоящем свете.