Но тогда, в конце тридцатых, всего этого еще не было. За исключением одной пьесы, да и то поставленной лишь в 1945 году. И можно только удивляться тому постижению реальности, той трезвой оценке, которую давал действительности двадцатипятилетний молодой человек без определенного места работы и без ясных перспектив.

Стоит привести несколько записей из дневника Гнадкова, сделанных в 1937 году, чтобы стали понятными и его настроения, и его отношение к происходящим событиям (записи эти цитирует в предпосланной книге Гнадкова статье «О дорогом АКГ» критик и литературовед Цецилия Исааковна Кин, вдова писателя Виктора Кина; Гладков дружил с ней последние двенадцать лет своей жизни и давал дня чтения свой дневник).

«20 апреля. В № 2 «Молодой гвардии» стихи Владимира Луговского о последнем процессе. Там есть такие строки: «Душно стало? Дрогнули колени? Ничего не видно впереди? К стенке подлецов, к последней стенке! Пусть слова замрут у них в груди!..» Что бы после этого ни писал Луговской, ничто не смоет подлости этого стихотворения, невиданного в традициях русской поэзии.

8 августа. Нет, это не «чума». Чума — это вообще бедствие, одевающее город в траур. Это налетевшая беда, которая косит не разбирая. Это, как бомбежка Герники, несчастье, катастрофа. Но это несчастье не притворяется счастьем, во время него не играют беспрерывно марши и песни Дунаевского и не твердят, что жить стало веселее. Наша «чума» — это наглое вранье одних, лицемерие других, нежелание заглядывать в пропасть третьих; это страх, смешанный с надеждой «авось пронесет», это тревога, маскирующаяся в беспечность, это бессоница до рассвета. Но это еще — тут угадывается точный и подлый расчет — гибель одних уравновешивается орденами других; это стоны избиваемых сапогами тюремщиков в камерах с железными козырьками на окнах и беспримерное возвеличение иных: звания, награды, новые квартиры, фото в половину газетной полосы. Самое страшное этой «чумы» — то, что она происходит на фоне чудесного московского лета — ездят на дачи, покупают арбузы, любуются цветами, гоняются за книжными новинками, модными пластинками, откладывают на книжку деньги на мебель в новую квартиру и только мимоходом, вполголоса говорят о тех, кто исчез в прошлую или позапрошлую ночь. Большей частью это кажется бессмысленным. Шбнут хорошие люди, иногда не хорошие, но тоже не шпионы и не диверсанты. Кто — то делает себе на этом карьеру. Юдин и Ставский такие же карьеристы, как и погубленные ими Авербах и Киршон…»[4]

Мне приходилось читать дневники некоторых писателей за 1937–1938 годы. Но, пожалуй, записи двадцатипятилетнего молодого человека выглядят и откровеннее, и глубже, и достовернее того, с чем я познакомился у более зрелых и умудренных житейским и историческим опытом писателей. Александр Гладков как бы подсознательно аккумулировал знания, чувства, опыт предыдущих поколений, и потому запечетленные им картины и ощущения производят столь сильное впечатление.

Ц. И.Кин дневники Гладкова потрясли. «Этот дневник — документ большой обличительной силы. И там, где Вы даете волю эмоциям, и там, где как будто просто фиксируете факты, — писала она автору. — Очень страшно. И поразительно, что все человек выносит, что Вы испытывали радость от книг, от погоды. Ваши записи не только и не столько о процессах, а обо всех литературных делах читаешь с жгучим интересом и болью»[5].

Когда — нибудь все дневники Александра Гладкова будут опубликованы и мы увидим, насколько интересным, проницательным, влюбленным в жизнь и способным ее постигать и выражать был этот писатель, которого при жизни считали просто относительно удачливым драматургом.

Многознание не научает мудрости. Но оно небесполезно для мудрого человека. А. К.Гладков был человеком мудрым, а эрудиция его была хорошо известна в литературных и театральных кругах. Страсть к книге была естественной и органичной чертой его характера. Быть может, отсюда преобладание литературных и театральных сюжетов в драматургическом творчестве Гладкова. Вот ведь и героиня самой прославленной его пьесы была писательницей (хотя и щеголяла в гусарском мундире). Героями Гладкова стали Байрон, актриса Асенкова, вахтанговцы, молодой Горький… Он отталкивался от литературных фактов, что впечатляли столкновением противоречивых характеров, противоборством страстей и амбиций в экстремальных (модное ныне словечко) обстоятельствах. Чтение служило мощным генератором для выработки собственных сюжетных решений и для создания ярких характеров. В воспоминаниях о том, как создавалась пьеса «Давным — давно», Гладков сам весьма подробно об этом поведал.

Но книги для Гладкова были не просто источником информации, идей и эстетического наслаждения — они были его любовью, жизнью. Он их собирал, искал, покупал, доставал, выменивал… Причем в отличие от большинства коллекционеров он эти книги читал. Даже вел дневник, где записывал свои впечатления о прочитанном. Оценки его привлекают точностью, отменным вкусом, проницательностью, независимостью. В воспоминаниях о Паустовском Гладков иронизирует над этой собственной страстью, приводит несколько эпизодов, где Паустовский подшучивает над ним. Думается, Паустовский недалек от истины, когда называет Александра Константиновича фанатиком книги. «Весной 1955 года, — вспоминает Гладков, — подарив мне «Повесть о жизни», он (Паустовский. — Ст. Н.) сделал на ней надпись: «Знаменитому российскому книголюбу». На другой своей книге он написал: «Дорогому Александру Константиновичу — великому книголюбу, магистру по делам подлинной литературы…» Так постепенно, но неуклонно «сумасшедший книжник» превращался в «знаменитого», а затем и в «великого» книголюба и даже «магистра»».

Но любовь к книге сыграла с ним злую шутку (что мы любим — от того и страдаем). Кому — то из бдительных граждан показалось: раз человек несет и несет книги домой — явно среди них есть и антисоветчина! В 1948 году к писателю нагрянули с обыском. И обнаружили «крамольную литературу» (да хотя бы некоторые из книг популярных писателей двадцатых — тридцатых годов, объявленных врагами народа)… Так Гладкову пришлось приобщиться к судьбе жертв неправедных судилищ.

Лишь в 1954 году он вернулся из лагерей.

Воспоминания Гладкова об Илье Эренбурге, Юрии Олеше, Константине Паустовском, увидевшие свет за год до смерти писателя, открыли читателям иную его ипостась — талантливого и чуткого портретиста. В небольших воспоминаниях — портретах Гладков сумел дать не только достоверные и угадываемые изображения своих героев, но и открыть в них нечто, не замеченное другими мемуаристами и исследователями, их пристрастия, их, может быть, слабости и, напротив, черты мужества и силы.

Из всех воспоминаний следует выделить два — «Пять лет с Мейерхольдом» и «Встречи с Пастернаком». Они отличаются не только объемом и почти всеохватывающей полнотой, но и тем, что это цельные художественные произведения. Трудно сказать, какое из них более совершенно. Я бы отдал первенство «Встречам с Пастернаком». Впервые опубликованные на Западе в 1973 году, на родине они вышли лишь в 1990‑м, то есть спустя почти пятнадцать лет после смерти их автора. Но книга не устарела, не потеряла своей свежести, современности. Я бы назвал «Встречи…» своего рода романом — романом об эпохе, о литературе, о любви, о человеческих взаимоотношениях, о жизни, о смерти. В них затронуты те вечные вопросы, которые волновали русскую литературу на протяжении всего ее существования. И читаются эти воспоминания как роман, где есть и завязка, и экспозиция, и кульминация, и эпилог, где есть страсти, столкновения характеров, эпоха, где в центре повествования — живой, неоднозначный, противоречивый и выразительный образ Поэта, победителя и жертвы.

Записи, которые Гладков вел во время репетиций Мейерхольда или после бесед с ним, его впечатления и размышления о почти ежедневных встречах с режиссером, отложившиеся в дневниках и записных книжках, стали основой других воспоминаний, работать над которыми Гладков начал в конце пятидесятых годов. Их фрагменты публиковались в журналах, альманахах, сборниках с самого начала шестидесятых.

Они заинтересовали редакцию «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия», и в 1966 году заведующий редакцией Юрий Коротков обратился к Гладкову с предложением написать книгу о Мейерхольде. Гладков с энтузиазмом принял предложение и в 1971 году закончил первую часть — «Годы учения Всеволода Мейерхольда». Но тут работа над книгой приостановилась, потому что шла она параллельно с писанием пьес, других воспоминаний, статей, стихов.

За годы, прошедшие после звонка к нему Ю. Короткова, Гладков написал очень много. Но основное, что осталось нам, читателям, о Мейерхольде, — малая толика от созданного: слишком требовательно относился Гладков ко всему, что выходило из — под его пера. Он был настоящим учеником Мейерхольда.

Книгу для «ЖЗЛ» Гладков так и не закончил. А все, что было написано им о Мейерхольде, тщательно собрал В. В.Забродин (ему помогала и Ц. И.Кин). Эти материалы составили два тома, выпущенные издательством Союза театральных деятелей РСФСР в 1990 году. В настоящее издание включены воспоминания о Мейерхольде, составившие, в основном, второй том.

Читатель сам оценит достоинства этих мемуаров. Они не только о великом режиссере и актере, но и о времени, о театре, о всех, кто жил театром и работал в нем, об атмосфере тех лет, когда рождалось новое искусство и когда оно вдруг стало оцениваться властью как враждебное. Гладков не дает резких и окончательных оценок. Он размышляет. Мы слышим голоса эпохи, слышим живой голос Мейерхольда, его подлинные слова, ибо записывал их человек, бывший с ним рядом, доброжелательный и внимающий. Внимающий и размышляющий. Его любовь к Мастеру чиста, но не слепа. Он видит недостатки, слабости, странности великого человека, но от этого образ Мейерхольда становится только ближе нам и человечнее.

Писатель Александр Борщаговский сказал как — то о самом знаменитом произведении А. К.Гладкова, что это «пьеса, написанная навсегда».

Выдержали испытание временем и воспоминания Гнадкова. И не только потому, что люди, о которых он повествует, были знамениты и вошли в историю русской культуры, но и потому, что написал о них талантливый, думающий, чуткий и доброжелательный человек и писатель.