Раз в неделю, иногда чаще я бросалась в потрепанное кресло, где целый рой безликих, несчастных душ сидел до меня и где другие такие же души должны были появиться после моего исчезновения. Комнаты были разные, но всегда выглядели одинаково. Мягкое понимающее лицо в кресле передо мной, коробка бумажных носовых платков на столике между нами. Мы начинали говорить. Говорили и говорили – конечно, в первую очередь ожидалось, что я буду рассказывать, буду прояснять и углублять. Развернусь внутрь самой себя.

С каждым новым психотерапевтом я надеялась, что вот сейчас, в этот раз, все будет по-другому. Надеялась, что человек, сидящий напротив меня, будет смелее, чем все предыдущие. Что он не удовлетворится вопросами о том, что случилось с моим отцом. Что у него будет достаточно мужества посмотреть мне прямо в глаза и сказать это вслух. Сказать, что он все понял, сказать правду. Сама я избегала правды. Кто-то другой должен был освободить меня от этого бремени. Но это так и не произошло.

Они держались несколько недель, иногда даже пару месяцев. Затем мы достигали болезненной точки или, точнее сказать, кружили вокруг нее, не двигаясь дальше.

Психотерапевт наклонялся вперед и задавал следующий вопрос: «А потом, что случилось потом?» – «Это ускользает от меня», – упрямилась я, и мягкое понимающее лицо становилось напряженным. Они откидывались назад, пробовали зайти с другого конца, задавали новые вопросы. «Как вы думаете о?..» «Что заставляет вас так?..» Только вопросы, всегда без выводов. И тогда я в последний раз оплачивала счет, сообщала, что теперь мне стало намного лучше, выскальзывала из приемной и никогда не возвращалась назад.

Только однажды меня попытались удержать. В буквальном смысле.

Это было много лет назад, еще до того, как я встретила Алекса. Это была белокурая женщина ненамного старше меня. Я несколько раз отмечала, что в ней есть что-то хрупкое, но в тот раз, когда я поднялась на ноги и сказала, что это наша последняя сессия, что я решила прекратить терапию, она взяла меня за запястье и удержала. Осторожно, но очень решительно.

– Если вы уйдете сейчас, вы уйдете, ничего о себе не узнав, вы будете ничуть не лучше вооружены для того, чтобы противостоять прошлому или будущему. В следующий раз, когда вы переживете какое-либо потрясение или столкнетесь с неожиданными трудностями, все повторится по тому же шаблону.

Она спокойно сидела в своем кресле. Взглянув на нее, я отметила, что на ней платье с коротким рукавом. Стояло лето, в комнате было тепло. И все-таки было в этом платье что-то, что привлекло мое внимание. Я нахмурила лоб.

– Кардиганы и пиджаки, – ответила я. – Раньше я видела вас только в одежде с длинными рукавами.

Она медленно покачала головой, как бы показывая, что мне не удастся ее отвлечь.

– Вам будет становиться все хуже и хуже, – продолжала она. – Вы рискуете потерять равновесие. При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких.

Я могла выдернуть свою руку и убежать. Но я этого не сделала.

– Что вы имеете в виду? Что это за ужасы, которые я, по-вашему, натворю?

– В более раннем возрасте вы научились применять определенные стратегии во время кризисов. Вы воспроизводите те же стратегии во взрослом возрасте, даже когда они неэффективны.

– Да что такое с вами, психологами? Почему вы не можете говорить понятно?

– Хорошо, я буду выражаться простым языком. Думаю, что вы «натворите» то же, что «натворили» в детстве. Когда вы были в шоке, когда вы проходили через… жизненные испытания.

Что-то теплое струилось у меня под кожей, вокруг лба, под веками.

– Я буду лгать?

– Да. Или хуже.