Молчу, крепко-накрепко стискивая губы, чтобы не издать ни звука. Что за детский сад — издеваться над дефектом речи? Ему же не двенадцать, в конце концов!

— Я имею в виду, — не жалея меня, объясняет, — что не понимаю, чем ты привлекла кого-то. Ты только и ходишь, что на лекции и в библиотеку. Ты там соблазнила этого прыщавого ботаника? Он очки потерял и не заметил, как тебе вставил? А может, вы оба не в курсе, откуда дети берутся?

Меня будто обдает ведром холодной воды. Взвиваюсь на постели, вскакивая напротив ухмыляющегося Тимофея. Господи, какой он ужасный! Мне хочется вопить, но я лишь толкаю его в сторону выхода.

— Уходи!

— О, голос прорезался! — ржет он. — Слушай, ты, убрала руки! — ловит он меня за запястья и отстраняет от себя. — Уже обрадовала папочку? Чего ждешь? Давай, скажи его имя отцу, чтобы он отстал от меня. Свали из этого дома, чтобы мне не пришлось присматривать за тобой, убогая!

Зажмуриваюсь, чтобы отгородиться от кошмара. Но нет, это не поможет. Человек, которого я боготворю, считает меня убожеством и мечтает избавиться от нас с сестрой. Ненавидит. Янтарные глаза пышут отвращением ко мне, слова ядовитые, колючие, они меня ранят, оставляя кровавые следы и шрамы, от которых нипочем не избавиться. Такое не забудешь.

Убираю руки и поднимаю их наверх. Словно сдаюсь. Отступаю на шаг и пялюсь на Тимофея. Мы боремся взглядами, а взгляд сейчас мое единственное оружие, ведь эти чертовые брекеты разоружили меня и лишили способности защищаться.

Приходится молчать, чтобы не дать повод гадкому мажору издеваться надо мной.

«Убогая. Убогая. Убогая», — звучит на репите. Не так обращаются к той, кто заслуживает хоть капли симпатии, совсем не так. В этом слове настолько концентрированная ненависть, что даже страшно. Чем я заслужила ее?

— Уходи, — дребезжащим голосом выгоняю его, чувствуя себя старой развалиной, которая вот-вот рассыплется в труху.

Любовь — дерьмо.