Старался Никита Данилович от души, ничего не скажешь, но не мастер он был, не мастер. До Яремы далеко. Про Кулему вообще молчу. К тому же три удара — это не десять, а четвертого он нанести не успел.

Признаться, заслышав торопливые шаги на лестнице, я подумал, что это возвращается его прыщавый сынишка, который не оставил надежды и теперь хочет еще раз попробовать уболтать батю дать кнут и ему. Видеть малолетнего садиста мне не хотелось, и я закрыл глаза.

— Так что тебе о Вещуне ведомо? — раздался рядом со мной негромкий спокойный голос.

Неужто?! Я открыл глаза. Точно. Это был Борис. Некоторое время он недоуменно смотрел на мою расплывающуюся в блаженной улыбке рожу, после чего, нахмурившись, повторил свой вопрос.

— Все, — твердо сказал я. — И даже больше, чем ты думаешь. Намного больше.

Он задумался.

— И… о венце тоже? — спросил он с легкой заминкой, беспокойно оглянувшись на Никиту Даниловича.

— Я же сказал — все, — заверил я его, добавив для вящей надежности: — Даже о том, сколько лет тебе его носить, и то ведаю. Только повели снять с дыбы, а то мне так говорить несподручно.

Борис беспомощно развел руками:

— То не в моей власти. Ежели токмо губной староста дозволит. — И оглянулся.

Никита Данилович недовольно поморщился:

— Тать это, — мрачно сказал он. — Хитрый тать. Думаешь, он и впрямь что-то ведает? Да ему время надобно до вечера выгадать, чтоб себя от мук избавить, и ничего боле, уж поверь мне, старому. Я его подлую душу насквозь зрю.

— А снять бы все одно надобно, — настойчиво произнес Борис.

— Ты ныне, племяш, хошь у царя и в чести, — продолжал выказывать свое упрямство Никита Данилович, — но вьюнош летами. Он сейчас как начнет всяку небывальщину сказывать, дак тебе голову и закружит. Ты ему поверишь, а он и рад-радехонек. К тому ж тайное он ведает, и выпускать его отсель никак нельзя.

— А зачем выпускать? — удивился Борис— Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля — что хо-тишь, то и твори.

— Ладно, — кивнул Никита Данилович. — Быть посему. — И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.

Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал — полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было — стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли — уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.

Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:

— При нем, — указал на Никиту Даниловича, — говорить мне с тобой нельзя.

— Во, видал! — даже обрадовался тот. — Дай воды студеной, а потом — где ж медок хмельной?