И я… согласился. Нет, не надо меня считать самоубийцей. О настоящих боевых клинках, остро заточенных для чьей-то вражеской шеи, не могло быть и речи. Да и он о них не заикался. Упомянул лишь разок, с эдакой легкой ехидцей — вроде как на слабо брал, но не тот случай. Я ему и пояснил, причем деловито и спокойно, что бояться вовсе не боюсь, но с боевыми саблями учеба слишком плохая и проку в ней никакого.

Парадоксально звучит, но это действительно так. Ударить со всего маху соперника ею нельзя, потому что перед тобой не враг, а партнер, значит, удар придется замедлять, останавливая его у самой поверхности головы, шеи, груди и так далее. Получается что-то вроде бесконтактного карате — штуки замечательной, но в настоящей драке могущей запросто подвести, потому что удар, отработанный десятки раз во время учебы, человек и в бою может автоматически нанести точно так же. По привычке. А перед тобой уже не соперник — враг, которого надо убивать, а не обозначать, что ты его якобы ранил.

Иное дело деревянные или, на худой конец, старенькие, тупые и вдобавок обмотанные в несколько слоев крепкой толстой рогожей. Самого Осьмушку, как я стал частенько называть Софрона, решив, что Осьмуша звучит для него чересчур ласково и почтительно, они тоже устраивали гораздо больше. Убей он меня — ему тоже в живых не быть. Воротынский не тот человек, который станет слушать оправдания. А тут убить не убьешь, но влепить можно хорошо, потому что никто не стесняется, оба прикладываются от души, как придется.

Правда, остроносый поначалу осторожничал — наставить мне синяков, а следовательно, озлобить, в его планы не входило. Как выяснилось уже после второго по счету занятия, он решил втереться ко мне в доверие. Для чего? Трудно сказать. Целей много.

Может, для того, чтобы я из мужской солидарности прогнал от себя Светозару, но, скорее всего, и впрямь, видя относительно вольготную жизнь моего стременного, решил поменять хозяина и податься от Воротынского ко мне.

Но тут у него получилась промашка. Едва он заикнулся об этом переходе — причем как бы в шутку, чтоб всегда можно было безболезненно сдать назад, — так сразу получил увесистый и решительный отлуп, да не простой, а с напоминанием кое-каких фактов:

— Помнится, именно ты предлагал мне отведать медку из твоей баклажки?

— Серьга с нами тож о ту пору сиживал, — вяло возразил он.

— Только он-то как раз был против, — парировал я. — И куртку… кафтанец Тимоха поутру мне вернул, а вот ты…

— Промашка вышла, — весело осклабился он, пахнув на меня зубной гнилью.

— Вышла, — подтвердил я. — Только не тогда, а сейчас. А в тот вечер ты как раз по велению своей души поступал.

— А у нас на Руси — можа, ты не слыхал, так я подскажу, — присказка имеется. Кто старое помянет, тому глаз вон, — не сдавался остроносый.

— Слыхал я ее. Только ты почему-то до конца ее не произнес, — жестко ответил я. — Кто забудет, тому два вон. Так вот, ежели я тебя к себе возьму, мне и впрямь оба ока вынимать надо, потому что я и при двух очах как слепец себя веду.

— Стало быть, не возьмешь меня в стременные? — не унимался он.

— Занято место. Это у государя их сколько хочешь, а мне и одного за глаза, — спокойно ответил я.

— А ты Серьгу прогони, и всего делов. К тому ж срок службы у его вышел, да и сам он на Дон уйти желает, так чего держать?! — нахально заявил Осьмушка. — Я ить лучшее его — что на сабельках, что на бердышах. И коней я понимаю — не чета ему. Любую усмирю.

Ну и наглец! И как он до сих пор не понял, что должен неустанно благодарить Тимоху за то, что я ни разу не поднимал перед Воротынским всех этих щекотливых вопросов, связанных с прошлым остроносого, на которые он навряд ли сможет отыскать ответы.

Нет, речь не о моем ларце с серебром. Пес с ним, еще заработаю. Да и неудобно как-то — вместе воевали, а я тут начну про деньги. Зато еще кое о чем спросил бы непременно. Была у меня отчего-то уверенность, что Осьмушка, он же Софрон, он же Васятка Петров, покаялся перед Михайлой Ивановичем далеко не во всех своих «подвигах», и даже о тех, про которые рассказал, поведал, деликатно говоря, в весьма усеченном варианте, к тому же изрядно смягченном. А вот если бы Воротынский в ту пору услышал кое-что от меня, убежден, отреагировал бы сурово.

Но нет никакой гарантии, что этот бесстыжий гаврик в отместку не расскажет о Тимохе, только не по сокращенному, а, напротив, по расширенному варианту, приплетя и то, чего не было вовсе. Точнее, нет, гарантия как раз имеется, но прямо противоположная — обязательно расскажет, сделав это по принципу: «Мне плохо, но уж я расстараюсь, чтоб и другому было не лучше — все душе отрада. Да, ходил я в Софронах, грабил людишек. Виноват, спору нет. Токмо был о ту пору близ меня еще один тать по прозвищу Серьга. Ведомо ли тебе, княже Михаила Иваныч, где он ныне? Могу подсказать…»

А еще на пытках мог бы рассказать и про иное, за которое всем прочим, в том числе и мне, тоже придется платить не серебром и не золотом, но жизнями — укрывательство детей изменников Иоанн нипочем не простит. Потому и приходилось помалкивать.