Так-так. Понятно. Стало быть, появился соблазн попросту отнять часики. Ну да, десяток вооруженных пищалями холопов – это сила, и что сделает владелец вещицы, если он, Патрикей сын Никифоров, так поступит? Да ничего.

– Не вздумай,– тихо, но очень уверенно предупредил я, заранее продумав свою подстраховку.– Ключик для завода тебе все равно не отыскать, а без него они завтра встанут, и у тебя их даже за пару дукатов никто не возьмет.

Патрикей даже не стал меня заверять, что ни о чем таком вовсе не помышлял. Он лишь тоскливо вздохнул и согласно кивнул головой. Мол, и сам понимаю, что это не какое-то украшение, с которым все легко и просто, а часы. Как с ними потом обращаться, бог весть.

– Небось и ишшо всякие хитрости сокрыты? – поинтересовался он как бы между прочим.

– Небось сокрыты и ишшо,– в тон ему поддакнул я.

– Ну да, ну да,– закивал тот и вновь задумался.

Я его понимал. Дело и впрямь рискованное. Соглашаться на куплю? А что дальше? Кому потом такую дорогущую штуковину продашь? Разве что царю. А если не возьмет?

Вдобавок его, как мне показалось, смущал мой странный, если не сказать загадочный, вид – мужик, одетый в самое что ни на есть нищенское рубище, но выглядевший чересчур уверенно для смерда и даже для городского холопа.

Получалось эдакое противоречие, еще более усугублявшееся моим странным говором. С ним и вовсе чудно – эдак не то что мужики, а и бояре не говорят. То и дело не одно, так другое чудное словцо проскочит, будто парень совсем недавно сюда приехал. Тать? А чего ж он так одет, да и мужики возле него самые обыкновенные, видно, что мирные.

Иноземец? Да не может иноземец так чисто говорить, обязательно каждое третье слово исковеркает, а у этого полный порядок.

А определить надо, иначе непонятно, как самому себя вести, а от этого много зависит, ох как много. Нужный тон в беседе подобрать – целое искусство. И получалось, что остается согласиться на то, что я предлагаю. Нет, не купить, но помочь продать за определенную мзду. Десять копейных денег с каждого рубля – это неплохо.

К тому же если свыше пяти сотен, то тут и вовсе двойная надбавка. С каждой последующей сотни с рубля обещано положить в купеческий кошель двадцать копейных денег. И вроде бы уже есть пара прикидок, кто может заинтересоваться этим и в состоянии сразу взять и выложить и тысячу, а если надо, то и три-четыре тысячи ефимков[21] из тугой мошны.

– Что ж уговорил, согласный,– кивнул Патрикей и полюбопытствовал: – А как величать тебя прикажешь? Понятно, что Федот, а чей сын?

– Батюшку Константином звали,– весело, поскольку дело, кажется, шло на лад, представился я и мысленно добавил: «Извини, пап, но коли один раз начал врать, придется стоять на этом до конца».

Разумеется, этого Патрикей слышать не мог.

А еще спустя час сани ольховских мужиков оказались пусть не доверху, но все равно изрядно нагруженные всякой всячиной, а в первую очередь хлебами.

Разумеется, все было посчитано и цена определена, причем только на этой сделке купец получал изрядную прибыль – на самом деле проданный провиант стоил куда дешевле. Несколько огорчало Патрикея лишь одно – расчет был обещан сразу после продажи диковинных часов. Ну да ладно. Купецкое дело – оно такое. Иной раз и обождать приходится.

– Строго по едокам делить. Понял ли, Степан? – еще раз проинструктировал я на прощание.– Гляди, чтоб все по-честному, тебе и так больше всех достанется.

Тот вместо ответа только сдернул шапку, истово перекрестился и упал мне в ноги, норовя поцеловать грязный лапоть. Говорить Степан не мог – оказывается, рыдания рвутся из груди не всегда от горя, бывает, что и от счастья.

– И мою двойную долю не забудь,– напомнил я,– половину Матрене снесешь, а половину травнице бабке Марье отдашь. Все понял? Не забудешь?