– И только-то? – удивился Борис Федорович. – Быть по сему.

Я не поверил своим ушам. Неужто и впрямь оставляет?! Да еще так легко, без особых уговоров. Быть такого не может.

Федор, сияющий как начищенный медный таз, метнулся целовать отцу руки. Годунов покосился на расплывшуюся от еле сдерживаемого ликования физиономию сына, со счастливой улыбкой от уха до уха, но особой ответной радости почему-то не проявил. Скорее уж, мне показалось, наоборот – лицо его на еле уловимое мгновение даже помрачнело. Хотя я, конечно, могу ошибаться – с чего вдруг.

– Это будем считать придачей, – улыбнулся он мне, ласково ероша вихрастый затылок Федора. – Вот токмо к чему, а?

– Куда уж дороже. – Я поднял вверх правую руку с золотым перстнем, в середине которого уютно устроился крупный рубин с вырезанной на нем геммой – двуглавым орлом.

Перстень этот я получил сразу, еще на учебном поле боя, вместе с троекратным лобзанием в щеки. Второй из перстней – тоже золотой, но с сапфиром – достался Христиеру Зомме.

– Зрите, яко высоко иноземец мои дары ценит, – вновь повернулся Годунов к изрядно поредевшей – поручений было роздано много, и все надлежало срочно выполнить – свите. – Так высоко, что боле ни в чем не нуждается.

– Лучше заслуживать, не получая, чем получать – не заслуживая, – добавил я.

– Вот-вот. Не то что некие, коим то землицы мало, то сельцо соседнее жаждется прирезать, то лужки заполучить.

– Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет, – заметил я. – Мне всегда казалось, что я стою куда дороже сельца и лужков.

Свита молчала. Взгляды, кидаемые исподлобья некоторыми ее представителями, мне почему-то не показались дружелюбными, хотя я вроде бы у них ничего не отнял и на их села и новые лужки не претендовал.

– Не по нраву им твое бескорыстие, – пояснил Годунов, беря меня под руку и отводя в сторонку. – Опаска берет, что вдругорядь, егда сызнова просить станут, я опять про тебя напомню, да ничего и не дам. Но я не о том. Покамест о праздничных столах хлопочут, ты укажи мне того стервеца, кой в личине моего сына хаживал.

– А зачем, государь? Он это по моей команде делал, с меня и спрос, – вступился я за парня.

– Да не боись, – усмехнулся Борис Федорович. – Для него же лучшее, покамест я добрый. Кто он таков, я и в Москве узнать могу, но мне тута на него полюбоваться хотца.

«А ведь и впрямь узнает, – мелькнула мысль. – Коли стукач донес про подставу, то кто именно играл роль Федора, он точно знает, а даже если и неточно, то выведать это не столь сложно. Годунов же сейчас и впрямь добрый, так что лучше рискнуть».

– Но ты и впрямь, государь, его не накажешь? – на всякий пожарный уточнил я.

– Даже награжу, – твердо пообещал Борис Федорович. – Вот Ваньке Чемоданову от меня достанется на орехи. Не признать в каком-то холопе моего сына! Куда токмо глаза его глядели? Никак вовсе на старости лет ослеп.

– Ради такого светлого дня, может, помилуешь? – высказал я осторожное пожелание.

Почему-то мне вдруг стало жаль старого зануду. По всему видать – предан он царевичу не за страх, а за совесть и готов голову на плаху положить, лишь бы с его питомцем ничего не случилось. Глуп, конечно, что есть, то есть. Но, с другой стороны, не такая у него должность, чтобы отсутствие мозгов принесло вред. К тому же неизвестно, кого он приставит взамен. Как бы хуже не вышло.

– Сказал же, слеп он стал, а слепцу убогому подле царевича делать нечего, – раздраженно заметил Годунов.