Джеру осмотрелась. Центральная звезда-крепость сияла намного сильней. Наше укрытие теперь просто было залито светом и зноем, а все эти канаты совсем не давали тени.

— Есть идеи, юнга?

Возбуждение после рекогносцировки быстро покидало меня.

— Нет, сэр.

Покрытое потом лицо Джеру стало напряженным. Я заметил, что она бережет левую руку. Там, у стручка-детской, она упомянула, что повредила палец, но с тех пор ни разу о нем не заговорила и теперь не стала тратить на него время.

— Ладно… — Она сбросила с себя снаряжение призрака и глотнула воды через патрубок капюшона. — Юнга, ты за старшего. Попробуй прикрыть Паэля своей тенью. И если он придет в себя, спроси, что ему удалось узнать.

— Да, сэр.

— Хорошо.

И она исчезла, растаяла в тени канатов, словно с детства среди них играла.

Я нашел место, с которого мог держать круговой обзор, и постарался прикрыть Паэля своей тенью, хоть и не верил, что это поможет.

Делать было нечего. Я просто ждал. Корабль призраков шел каким-то неведомым курсом, и узор теней от канатов сдвигался и разворачивался. Мне показалось, что я ощущаю вибрацию — медленную гармоничную дрожь, проходившую по всему телу гигантского корабля. Возможно, так звучат низкие голоса призраков, перекликающихся между собой от кормы до носа. Полезно было напомнить себе, что все вокруг меня — абсолютно все — было чужим и что я очень далеко от дома.

Я считал удары сердца и вдохи и пытался сообразить, сколько тянется секунда.

— Тысяча один, тысяча два…

Человек не может не следить за временем: время для нас основной ориентир, оно поддерживает связь мозга с реальностью. Но я все время сбивался со счета.

И никакие старания не помогали отогнать мрачные мысли.

В драматические моменты, вроде встречи с призраком, ты не соображаешь, что происходит, потому что организм блокирует мысли: на каком-то уровне ты знаешь, что сейчас раздумывать некогда. А теперь я не двигался, и на меня разом навалилась вся боль последних часов. У меня до сих пор ныли голова, спина и, конечно, сломанная рука, не говоря уже о глубоких ссадинах и ранах под перчатками. И похоже, я растянул плечо здоровой руки. Болел палец на ноге — я подумал даже, не сломал ли еще одну кость в этом жутком мире, где кости у меня становятся хрупкими, как у старика. И еще у меня саднило в паху, и под мышками, и под коленями, и на локтях, натертых скафандром. А ведь я привык к нему: обычно я бывал куда выносливее.

И лучи солнца, бившие в спину, тоже меня доставали: казалось, я лежу под нагревательным элементом духовки. Голова болела, желудок скручивало, в ушах стоял звон, а перед глазами плавали черные мушки. Может, дело было в усталости и обезвоживании, а может, и не только в этом.

Я стал перебирать в памяти детали операции, в которой побывал с Джеру. Лучше бы не вспоминал.

Ладно, столкнувшись с призраком, я выдержал и не выдал расположения Джеру. А вот когда она бросилась в атаку, я замешкался в первые, самые важные секунды. Может, окажись я крепче, комиссар не блуждала бы сейчас одна в чаще, когда ее все время отвлекает боль в сломанном пальце.

Наша подготовка предусматривает все, в том числе и такие запоздалые приступы раскаяния в минуты затишья. Нас учат, как их подавлять, или, еще лучше, извлекать из них уроки. Но оказавшись один в металлических зарослях, я почувствовал, что все, чему меня учили, вряд ли мне пригодится.