«Моя дорогая Уинифред,
Только что получил твое письмо от 3 марта. Я был под таким впечатлением, что поспешил ответить тебе на письмо от 28 декабря. […] Ты все еще называешь меня Алексеем, хотя я уже перестал им быть, но я начну рассказ сначала, и тогда ты узнаешь, что произошло.
Я принял монашество 15 декабря 1934 года [все даты даны по новому стилю] После всенощной церковь была переполнена. Мне не доводилось видеть такого со дня похорон епископа Иннокентия[332]. Но перед началом церемонии меня отвели в западную часть церкви и оставили в нише, спрятанной за занавеской, откуда никто меня не видел. У меня была свеча. Потом мне дали текст, чтобы я смог следить за всенощной. Меня охранял наш монастырский алтарник в облачении, который вполне успешно избавлялся от всех, кто заглядывал в мою импровизированную келью. Я был одет в саван, длинную белую рубашку, закрывающую все тело от шеи до пяток. Под ней на мне было только белье, а на ногах (вообще-то я должен был стоять босиком) пара носок и какие-то старые тапочки. И пока я ждал, когда ко мне подойдет процессия из алтаря, я даже надел свою большую шубу. В противном случае, стоя в такой легкой одежде, я бы дрожал от холода и страха. Сквозь занавески до меня доносились звуки службы, и, таким образом, я мог следить за основными ее частями. Что-то уже было пропето, и потом читалось Евангелие. Затем довольно долго я слушал благодарственные молитвы Богу за Его дары. И тогда я понял, что время почти пришло. Я, скорее, почувствовал, нежели услышал, что процессия движется по церкви в мою сторону: это шли монахи, чтобы меня забрать. Процессию возглавляли три харбинских архимандрита[333]. Впереди всех шел архимандрит Ювеналий[334] (который был посвящен в епископы Туркестана, но не мог туда уехать, поэтому находился здесь, в Харбине). В руках архимандрит держал большой деревянный крест и свечу. Другие архимандриты и монахи также несли по одной свече. Однако я не видел ничего, так как вступающему в монашеский чин следует смотреть в пол, не отрывая глаз. Кроме того, я был накрыт мантиями других монахов. Когда процессия подошла ко мне, я положил земной поклон, и меня немедленно накрыли мантиями два других архимандрита, шедшие за архимандритом Ювеналием, настоятелем монастыря в Харбине. Это монастырь Казанской Божией Матери[335]. Затем процессия повернула вспять, уводя меня назад к алтарю. Все монахи были в черных рясах и мантиях, с четками, и каждый из них держал в левой руке по тонкой свече. Вступающий в монашеский чин ползет под мантиями, согнувшись в три погибели, хор продолжает петь, и под эти заунывные песнопения мою голову наклонили так, что она оказалась на уровне пояса. В самой западной части храма мы остановились. Я встал на колени и склонился в земном поклоне. Потом я снова встал на ноги, и процессия продолжила свой путь. Давление толпы было настолько велико, что процессия едва могла двигаться через нее. Я даже чувствовал, как она колышется из стороны в сторону, но на самом деле я едва мог видеть выложенный плиткой пол, к которому была склонена моя голова. В самой середине церкви была сделана остановка, и я снова положил земной поклон. Затем мы пошли дальше и достигли наконец амвона, где я положил еще один земной поклон. Здесь мне дали тонкую свечу, при свете которой мне было достаточно хорошо видно, и я мог читать то, что мне полагалось по чинопоследованию пострижения. Стоя на самой верхней ступеньке амвона, наш архиепископ[336], поддерживаемый епископом Дмитрием (епископ Хайлара)[337], уже ожидал меня и готов был начать службу. Звучали псалмы и песнопения, потом читались длинные молитвы, а затем последовала первая серия ответов. Они касались только прошлого и настоящего: это мотивы и причины кандидата, побудившие его стать монахом. Эти мотивы разъясняются и произносятся. Затем продолжились песнопения и молитвы. После чего последовала вторая часть ответов: это уже были обеты, касающиеся будущего. Оба раза — и после первой, и после второй серии ответов — кандидат был „предупрежден“. Далее снова шли молитвы, песнопения и чтение нараспев Святого Евангелия. В этот раз исключением было то, что во время Евхаристического канона молитвы читались архиепископом, а не дьяконом или протодьяконом, как обычно. Согласие постригаемого проверяется трижды. Ему приказывают взять ножницы, которые лежат на открытом Евангелии и отдать их в руки епископа или архиепископа, как в этом случае. Постригаемый отдает ножницы и целует руку архиепископа, затем это повторяется еще два раза. На третий раз архиепископ оставляет ножницы в правой руке, а левой рукой берет прядь волос постригаемого и отрезает ее. Потом делает это в обратном направлении, выстригая на голове вступающего в монашеский чин крест. Молятся о „рабе Божием…“, произнося старое имя постригаемого, но неожиданно вместо раба Божьего „Х“ его называют рабом Божьим „Z“, и он впервые слышит свое новое святое имя. Менять имя совершенно не обязательно, но обычно это делается, чтобы подчеркнуть важность происходящих перемен и то, что он „умер для мира“. Монашеское облачение и знаки отличия по очереди благословляются архиепископом, и постриженный в монахи берет и целует каждую вещь, а затем руку архиепископа. Далее его облачают в монашеское одеяние с помощью архимандритов: сначала нагрудный крест и параманный (знак страданий Спасителя, вышитый на ткани и носимый на спине, прикрепленный к нагрудному кресту шнурами), потом обувь, ряса, четки, крест (в руке) и зажженная тонкая свеча. На этом церемония завершается. После того, как монах облачился в одежды, он может выпрямиться, а в самом конце обряда монаха благословляет архиепископ, и к нему следует обращение — по сути, это проповедь, в которой его поздравляют и наставляют.
В моем случае это было даже две проповеди: одна от архиепископа Нестора, а вторая от епископа Димитрия. После этого все отцы благословляют, обнимают нового монаха и спрашивают его имя.
Смена имени обозначает новое рождение (переход в ангельскую жизнь). Ты слышишь, как молятся за раба Божьего „Алексия“, а потом вдруг неожиданно „Николая“, и таким образом узнаешь, что отныне ты Николай (или тот, как тебя назовут). Я не думал, что мне будут менять имя, и я испытал потрясение, когда услышал, как меня назвали Николаем. Пожалуй, это больше, чем что-либо другое, заставляет тебя осознать, что началась другая жизнь. Так был пострижен в мантию, стал монахом и „отцом“. Братия — это те монахи, которые не получили мантию. Мантийными монахами становятся лишь те, у кого есть образование. После окончания обряда я каждому отвечал, что я грешник Николай. Друзья и братия меня благословляли или обнимали, а иногда и то, и другое, а потом я проскользнул в боковую дверь в алтарь (в святая святых). Я не плакал, но все в церкви были в слезах. Это на самом деле было ужасно. Некоторые люди, которых я знал, пришли попрощаться со мной, по их лицам струились слезы, и я был поражен. Как только я скрылся в алтаре, все быстро разошлись — священники, диаконы, алтарники, и остались только те, в чьи обязанности входило привести все в порядок к первой утренней службе. Один монах остался со мной, и мы читали акафист Богородице в боковом приделе. Архиепископ принимал гостей — епископ и другое высокопоставленное духовенство было приглашено на „чашку чая“ в его покои. Когда все разошлись, он пришел ко мне. То один, то другой заходили узнать, все ли в порядке и было уже темно, когда я остался один в церкви и два или три раза за ночь обошел все иконы. Я также возглашал ектению[338], особенно первую ектению, которую диаконы должны читать немедленно после посвящения в духовный сан. Вновь постриженному монаху не разрешается снимать ни одного предмета облачения до тех пор, пока архиепископ не прочтет над ним определенную молитву. Таким образом, все это время мне пришлось носить мантию и рясу. Это не очень удобная одежда, как ты можешь видеть по фотографии. Однако ночь прошла быстро, и рано утром отцы начали приходить, чтобы повидаться со мной. Около шести часов утра начались приготовления к первой службе, а сама служба началась в 6.15. Основная литургия начиналась в 9.00. Ранняя служба длилась около двух часов, а следующая намного дольше. Архиепископ не разрешил мне проводить вторую ночь в церкви. Там очень холодно, если ее не отапливать, а отопление стоит очень дорого. Итак, я стал отцом Николаем!
В следующую среду был великий русский праздник (6/19 декабря) — день Святителя Николая. Архиепископ заранее сделал необходимые приготовления, чтобы в этот день рукоположить меня в диаконы. Перед началом литургии я был посвящен в чтецы. Для этого используются очень любопытные облачения. Фактически это риза в миниатюре. Она надевается лишь однажды во время посвящения в чтецы и больше никогда. Чтец во время посвящения должен прочитать из второй половины Евангелия хотя бы один стих, чтобы начать свое служение. Когда с этим было покончено, меня немедленно посвятили в диаконы. Я был облачен в орарь, который носится крестообразно на груди и на спине. Моя первая обязанность была нести чашу для символического омовения рук епископа. На выносе Евангелия я также держал его поистине огромный орарь и выносил Чашу во время Евхаристического канона. Затем после преложения частиц во время первых молитв я был посвящен в диаконы. После Причастия возглашается ектения, что является первой обязанностью диакона после посвящения. Не представляю, как я смог ее прочитать. И хотя я сделал несколько ошибок (в основном ошибки в произношении), нельзя сказать, что я полностью провалился. Таким образом, я стал иеродиаконом, как называют монаха-диакона. Потом я начал возглашать ектении на литургии ежедневно, и так началось мое знакомство с православным богослужением на церковнославянском языке. Это было очень трудно, и архиепископ сказал, что он не видит смысла в том, чтобы я учил это в деталях, потому что еще много раз услышу это от диаконов. Таким образом, он дал мне понять, что я не долго буду диаконом. В следующее воскресенье 10/23 декабря он намеревается посвятить меня в священники. Церемония очень похожа на ту, что имела место при посвящении в диаконы. Она звучит немного раньше по ходу службы (литургии), и священники встают на оба колена, диакон на одно. Таким образом, я стал иеромонахом, или священником-монахом.
31 марта, 1935
Эффект от моего принятия сана может быть описан как „небольшая сенсация“, и архиепископ, который в состоянии дать реальную оценку происходящему, немало способствовал тому, чтобы улучшить впечатление. Через некоторое время после совершения обряда Георгий прислал мне вырезку из лондонской „Ивнинг ньюс“ [газета „Evening news“], где в красках описывали это событие. В статье говорилось: „Учитывая его прежнюю должность, это событие, по всей видимости, могло считаться знаменательным“ [„Because of his former position, the occasion seems to have been regarded as a remarkable one“ —англ.]. Дело, впрочем, в том, что англичане не представляют, насколько широко я известен среди русских эмигрантов. С одобрения архиепископа я написал Его Преосвященству митрополиту Антонию о том, что стал священником, и немедленно получил ответ, написанный в очень добрых выражениях и поистине в апостольской манере, которая характерна для высшего православного духовенства (если сравнивать с ответом архиепископа Кентерберийского по тому же поводу). В то же время митрополит возвел меня в сан игумена, что является следующей ступенькой служения после иеромонаха. Мне пришлось искать себе новый нагрудный крест, что совсем нелегко, так как я хотел старый, определенной формы, выпущенный Русским Синодом. Такой сейчас можно найти только подержанный.
Наконец, я нашел такой, но его нужно заново покрыть позолотой. Архиепископ сказал, что я могу одолжить крест для церемонии, но я не хотел. Мне пришлось одалживать посох, так как я еще не заказал его. Я не знаю точно, какой нужен. Они обычно сделаны из дерева, но, будучи достаточно длинными (около пяти футов), они иногда складываются, и, судя по рассказам братии, место сгиба часто изнашивается и посох становится бесполезным. Поэтому я подумываю о том, чтобы приобрести металлический, который можно скручивать и раскручивать, что очень удобно в путешествиях. В приготовлениях прошли две недели, и я наконец был утвержден 3 марта (нов. стиля), около месяца назад. Эта церемония практически включена в Евхаристический канон, сразу после малого выхода с Евангелием. Священник, которого ведут диаконы, должен вернуться в алтарь, чтобы поклониться, и потом возвращается в центр церкви трижды поклониться архиепископу и потом подходит к нему и целует ему руку. Затем священника благословляют, и архиепископ возлагает на него руки, произнося тайные молитвы о даровании Св. Духа. Это делается при каждом посвящении — в диаконы, в священники и т. д. После этого епитрахиль снимается, и вручается „палица“ (облачение, представляющее собой плат, носимый на правом бедре, то есть „набедренник“). Это означает, что вначале архиепископ благословляет палицу, затем священник должен приложиться к ней (поцеловать крест наверху) и поцеловать руку, которая ее дает (это неизменное правило в Православной Церкви). Потом снова надевается епитрахиль, а после — нагрудный крест и палица, что является частью церемонии. Затем новый игумен занимает свое место среди других игуменов. У нас их трое в нашем благочинии (епархии). После окончания литургии архиепископ, одетый в мантию, а это великолепная мантия из розового шелка с тремя широкими белыми лентами и красной линией по центру, с бархатными полосами, вышитыми золотом на шее… с длинным шлейфом сзади, идет к людям; и новый игумен, тоже одетый в мантию и рясу (епископ тоже в рясе), которые сходны по форме, но абсолютно черные, без всяких украшений, идет по церкви и становится лицом к епископу. Епископ потом произносит „слово“ — т. е. он дает наставление, которое было уже пятым для меня в церкви. Но этот случай отличался от предыдущих тем, что на наставления можно и должно дать ответ. Это было большим испытанием, хотя все было приготовлено заранее, и я читал отпечатанный текст. Я всегда волнуюсь, когда приходится выступать на публике, даже если все складывается хорошо, ну а в этом случае можешь себе представить, каково мне было говорить по-русски (хотя я привык читать свои части службы на церковнославянском). Когда обмен речами закончился, архиепископ благословил народ и освободил место для меня, и я должен был благословить народ в свою очередь. Практически каждый в церкви подходит под благословение, что никогда не практикуется в Англиканской Церкви. Я стоял с посохом в левой руке и осенял крестным знамением каждого подходящего, говоря одну и ту же фразу: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа“, после чего подходящий целовал мне руку. Это заняло более получаса, так как в церкви было несколько сотен людей. Как и большинство других церемоний, эта закончилась „чашкой чая“ в покоях архиепископа.
На сегодняшний день мы преодолели первую половину Великого поста, который является „тяжелым“ временем, как говорят русские, и службы более длинные, сложные и разнообразные. Теперь по средам и пятницам мы служим литургию Преждеосвященных Даров, а по воскресеньям литургию св. Василия Великого. По утрам в другие дни молятся коленопреклоненно, и вечерами проходят длинные службы, так называемые всенощные. В старых монастырях они начинаются вечером и заканчиваются утром вместе с литургией. А то, что мы делаем сейчас, просто странно: мы благодарим Бога („Слава Тебе, показавшему нам свет!“) за то, что солнце взошло, хотя оно еще и не садилось.
3 Апреля, 1935. Страница 5.
Я должен заканчивать это длинное письмо. Я нахожу, что качество постной еды начинает сказываться положительно, она не такая калорийная (но дает сил). Конечно, пост очень строгий, — нельзя есть мясо, рыбу, яйца, масло, молоко, сыр. А теперь подумай, что ты любишь, кроме перечисленного.
Мне следовало бы сказать вначале: мне ужасно жаль, что у тебя проблема с глазами из-за занесенной инфекции. Испробовала ли ты святые средства: причастие, помазание. У меня сместились спинные позвонки, и это стало доставлять мне большие неудобства перед отъездом из Шанхая и приездом сюда. Вся область позвоночника была опухшей, воспаленной и красной. Я ходил к костоправу в Шанхае, он обнял меня, пытаясь поставить на место позвонки, находящиеся под теми, что причиняли боль. Он объяснил, что считает опасным прикасаться непосредственно к больным местам, у меня, очевидно, туберкулез. Постепенно я почувствовал облегчение, но прибыв сюда, я решил лечиться сам. Во-первых, я регулярно делал гимнастику (по имеющейся у меня книге) и вскоре достиг того, что смог выполнять почти все упражнения; и почти каждый день я причащался. А сейчас я могу лишь сказать, что мне намного легче. Опухоль на позвонках прошла, и краснота исчезла, и сейчас у меня редко бывают боли в этой области. Попытайся использовать то же средство!
С любовью ко всем,
Искренне твой».
Вторая же половина его долгого жизненного пути была ознаменована следующими событиями. Отец Николай навсегда уехал из Маньчжурии и провел год в Иерусалиме в Русской Духовной Миссии. По возвращении в Англию митрополит Серафим (Лукьянов)[339], состоявший в экзархате Западной Европы со штаб-квартирой в Париже, закрепил за ним пару лондонских храмов[340]. Это был храм Всех Святых на улице св. Дунстана в районе Бэронс Корт (существующий и в наши дни) и храм св. Филиппа[341] в районе Пимлико, в центре Лондона. Англиканская Церковь передала храм св. Филиппа Русской Православной Церкви, и он стал центром русского православного прихода св. Филиппа. Позже этот приход прославился пением двенадцати югославских девочек, которые были известны как «Белградские соловьи»[342].
В православном мире отец Николай стал влиятельной фигурой. В 1938 году архиепископ Нестор от имени Синода — высшего органа церковно-административной власти, находившегося в изгнании в Югославии, — возвел его в сан архимандрита. Отец Николай превратился в настоятеля, увенчанного митрой, он стал первым англичанином, которому было даровано право носить митру и посох. Знаменательное событие произошло в храме св. Филиппа, но вскоре это здание на Бэкингем-палас-роуд пришлось продать. Позже, в 1938 году, на Бейсуотер-роуд отец Николай открыл храм для англоговорящей православной общины[343].
Там он оставался до начала бомбардировок Лондона[344]. В это время многие русские наряду с другими православными беженцами из Европы жили в Оксфорде, а темперамент отца Николая соответствовал жизни университетского города[345]. Он быстро откликнулся на призыв создать приход при часовне бывшей средневековой лечебницы для прокаженных имени св. Варфоломея, расположенной на Коули-роуд, неподалеку от спортивных площадок колледжа Ориэл. Там появился процветающий приход, который привлекал людей из университета и из города и даже иноязычных сотрудников компании Би-би-си из таких отдаленных городов, как Рединг и Ившем.
Пять лет спустя война закончилась, и студентам колледжа Ориэл снова потребовалось помещение. Отец Николай нашел новое пристанище на Марстон-стрит, напротив Коули-роуд в Восточном Оксфорде. Он купил три коттеджа[346], в одном из которых когда-то находилась аптека, где раздавали бесплатные лекарства бедным пациентам. И по сей день под определенным углом на двери, ведущей в библиотеку, можно разглядеть закрашенное слово «Доктор». До 1945 года в этом здании находилась центральная (A. R. P.) телефонная станция, обслуживающая весь Оксфордшир. Этим объясняется и прочность поставленных в помещении колонн. Все последующие годы отец Николай служил здесь литургии и хранил свои реликвии — вещи, некогда принадлежавшие Царской Семье: прекрасные иконы, одну из которых Императрица вручила ему в Тобольске, сопроводив дарственной надписью, а также пару высоких валенок Императора, носовой платок, колокольчик и пенал, принадлежавших Царевичу.
К тому времени в Оксфорде уже хорошо знали отца Николая, везде появлявшегося со своим неизменным длинным посохом и золотым нагрудным крестом. Подтянутый, безукоризненно одетый учитель превратился в почтенного священника в черных одеждах, архимандрита с седой окладистой бородой. У него была удивительно чистая и свежая кожа, а в глазах горела живая искорка. И хотя он оставался чрезвычайно общительным, его нечасто можно было склонить к разговору о Царской Семье, за исключением тех случаев, когда он наведывался в Уэдхэм[347] к сэру Морису Боура, чей отец был главным инспектором в таможенном департаменте, или в Хэдингтон[348], к русскому ученому, профессору Георгию Каткову. Он сидел в гостях до поздней ночи, попивая крепкий чай без молока и сахара. Иногда, не желая идти домой в темноте, отец Николай ждал до двух-трех часов ночи, чтобы взошла луна, и только тогда отправлялся домой, быстро шагая по серебристо-черным улицам с посохом в руке. В преклонном возрасте (ему было шестьдесят четыре года, когда он приехал в Оксфорд) отнюдь не просто было сохранять церковь действующей. Авторитет и мудрость отца Николая вызывали уважение — в свое время он отказался от двух важных епархий[349], но даже несмотря на то что он добросовестно совершал богослужения на Марстон-стрит, со временем ему пришлось передать дела новоприбывшим сербским священникам и практически все время проводить в своей лондонской квартире рядом с Риджентс-парком[350]. Это была крошечная квартирка, большую часть которой занимала тщательно оборудованная баня, где отец Николай при случае мог провести целую ночь. Георгий, его приемный сын, жил неподалеку. Когда началась война, Георгий, так и не получивший британского гражданства, был вынужден покинуть свою сельскохозяйственную ферму, поскольку она находилась в прибрежном районе[351]. Он поступил на службу в королевские ВВС, а после войны занимался продажей книг в нескольких издательствах.