С Бухариком он был еще лаконичнее:

— Куда годится, чтобы всякое котье сотрудников органов внутренних дел материло! Пятнадцать суток!

И тут же достал бутылку водки, выпил из горла граммов двести и матом сказал сопровождавшему задержанных, а теперь подвернутых административному аресту, милиционеру, чтобы он уводил своих подопечных.

— Вот других наказывает, а сам! — проворчал тот.

Мировой судья услышал, рассмеялся и заявил:

— Так это дуракам нельзя, а мне‑то все можно! — и глотнув еще водки из бутылки закурил папиросу…

С этим судьей однажды вообще случилась забавная история. Он как‑то заказал себе визитки на русском и английском языках. А получилось так, что того, кто их ему изготавливал, судья как‑то ни за что упрятал на пятнадцать суток. И тот решил это припомнить и перевел «мировой судья», как «Peace Duke». В принципе, при переводе получалось, может быть, даже и лестно для обладателя визитки: все‑таки «Duke» — значит герцог. Но вот в русской транскрипции это смотрелось очень необычно. Когда двое или трое знакомых сказали мировому судье, что на визитке написана скорее не его должность, а его сущность, то он, поняв, в чем дело, попытался привлечь изготовителя к ответственности за оскорбление суда. А тот к тому времени оброс связями, и ничем ему навредить не удалось. Визиток же судья раздал уже более сотни…

А потом он потерял и судейство и неприкосновенность по пьяни заехав в ухо заместителю председателя областного суда. И не просто потерял: местные милиционеры его жутко ненавидели, но пока он был при должности, не трогали. А теперь на бывшего судью открыли охоту. Он никогда не бывал трезвым; напившись же, начинал задираться ко всем. Милиционеры же следили за ним, сразу ловили, и везли в обезьянник. Если бывший судья пытался сопротивляться, то его еще и били хорошенько. А потом новый мировой судья, получивший «добро» в областном суде отправлял его на пятнадцать суток. За первые полгода после увольнения бывший судья провел в обезьяннике и на сутках едва ли не больше, чем Ванька Пустяков. Так и пришлось ему уехать в другой регион, только выводов он из этого не сделал…

Пока машина везла Николая и Ивана в место, где им предстояло отбывать административный арест, Пустяк считал все колдобины, определяя по ним, где они находятся: «Сейчас на Ленинскую повернули», «А сейчас Козлячий переулок проезжаем!»

Бухарику было очень грустно и от того, что у этого неплохого вроде бы мужчины пропадает жизнь, и оттого, чтоу самого его жизнь уже кажется совсем пропала… На сутках он много думал, а когда его выпустили, очень захотел увидеть Григория. И надо же — через какой‑то час они встретились…

— Что‑то так тошно мне стало от всей этой жизни, хочу светлого, хорошего! — с тоской в голосе рассказывал он Григорию Александровичу. И тут же испуганно: — Или поздно уже?

— Не поздно, — успокоил его тот и повел к отцу Аристарху.

Тот исповедовался долго, порой плакал, порой начинал материться, а потом опять плакать… Через два часа он отошел от священника с умиротворенным лицом и прошептал:

— Неужели Бог все мне простил? Неужели я могу начать все сначала?

И потом ткнул профессора в бок и сказал:

— Представляешь, он мне сказал, чтобы я не только бросил пить, но и создал здесь православное братство трезвости!

— А ты как? — осторожно спросил тот.

— Не знаю даже…, — растерянно сказал Николай. — С другой стороны — почему бы не попробовать? Тем более батюшка сказал, что ты поможешь…

Тут пришел черед растеряться Григорию Александровичу, но отказать своему новому знакомому, с которым он непонятным образом быстро сдружился, профессор не смог.