— Схему? Слово-то какое, дивное. Никак греческое?

Митрополит и царь коротко переглянулись.

— Да, батюшка. Бумага же сия суть роспись Посольского приказа, с указанием чинов и обязанностей всех тех людишек, кто в нем служит. Вот на самом верху думный дьяк Иван Висковатов. Рядышком, но чуть ниже, его товарищ. Под ними семнадцать подьячих, у каждого по три писца, здесь отдельно указаны толмачи…

Всего за четверть часа девятилетний мальчик рассказал об одном из важнейших приказов царства Московского столько, сколько и сам государь не знал. Кто в приказной избе с кем враждует или дружит, кто в службе усерден, а у кого должного прилежания никогда и не было (зато гонору всегда с избытком), в чем силен каждый из подьячих Посольского приказа и в чем он слаб.

— Довольно, сыно, довольно! Толково придумал, хвалю. И много у тебя этих?.. — Иоанн Васильевич как бы приценился к новому словечку, и с сомнением его произнес: — Схем?

— Почти для всех приказов есть, батюшка, кроме Земского, Разбойного и Бронного.

— Изрядно, весьма изрядно.

Пользуясь образовавшейся паузой, расспросную эстафету перехватил митрополит Макарий:

— А чем это записано? Вроде и кириллица, но не устав, не полуустав, даже на скоропись не походит. Буквицы вроде бы и схожие, да пишутся странно, несколько незнакомых…

— Я свою скоропись измыслил, владыко, — чтобы успевать записывать все наставления учителей. И цифирь арабскую тоже свою. Правда, все одно сокращать слова приходится, вот как здесь, например.

— М-да?..

— Довольно. Митя, расскажи, что там у тебя приключилось с духовником?

Царевич отвернулся от своей схемы, на примере которой показывал основные правила русского языка двадцать первого века, и положил руки на колени.

— Я вчера задержался у сестры, поэтому немного припоздал на урок божественного с отцом Агапием. Когда зашел в покои, увидел, как он копается в моей опочивальне.

Услышав последнее, церковный иерарх досадливо поморщился, а светский властитель задумчиво нахмурился, тут же непроизвольно положив пальцы на виски.

— Он меня вопросил о найденном, я ответил. Потом сам его спросил, по чьему дозволу он переворошил все мои вещи. Он же в ответ стал лаяться на меня всяко и обвинил в волховстве.

Увидев, как отец опять нахмурился и прикрыл глаза, Дмитрий легко поднялся, обошел столец, на котором сидел батюшка, и охватил его виски своими ладонями.

— Ох!..

Макарий, открывший было рот для вопроса, чего же было такого дальше, что духовник по сию пору лежит пластом и стонет, невольно поперхнулся — при виде того, как светлеет и свежеет лицо государя. О чем-то глубоко задумался, время от времени косясь то на купель, почти до краев наполненную святой водой с самого Афона (да и сам он ее на всякий случай дополнительно освятил), то на царя, чьи морщинки разглаживались прямо на его глазах. А потом медленно, осторожно и словно бы с опаской посетовал:

— Нога что-то разболелась… Видать, сызнова к дождю. Руки у тебя легкие, отроче, не поможешь ли?