На стартовой площадке рядом с ракетой, готовой к гигантскому скачку в пространство, в историю, появился горнист. Резкие звуки горна прорвались сквозь шум стартовых механизмов. Двадцать два часа двадцать семь минут. Минутная готовность! От ракеты оторвалось облачко парящего кислорода. Сердце готово вырваться из груди. Сейчас, вот-вот, сейчас! Боюсь моргнуть. Наконец — отблеск пламени и гул, низкий раскатистый гул. Ракету обволакивают клубы дыма. Они поднимаются выше и выше. Кажется, они скроют ее всю. Но вот величественно, неторопливо, уверенно стройное тело ракеты сдвинулось, поднялось, пошло вверх. Через несколько минут станет ясно, что первый в мире искусственный спутник Земли на орбите.
…Поезд набирал скорость. Промелькнули заборы, контуры складов, сараев, потом назад поплыли дома. Московские дома. Все, кончилось детство, кончилась юность. А что впереди? Неясно… Да что греха таить — грустные мысли стали одолевать меня. И тут кто-то в вагоне потихоньку запел: «…Москва моя, ты самая любимая!» Песню подхватили сначала несколько голосов, а потом уже не нашлось среди нас человека не поющего. И песня эта, раньше вовсе не имевшая для нас какого-то особого значения, вдруг обрела свою душу. Пели долго. Песни вспоминались одна за другой. Сон сморил нас уже перед самым рассветом.
Утром меня разбудил чей-то громкий, задорный голос. Кто-то из ребят решил спросить напрямик:
— Товарищ командир, а куда нас везут?
На что в ответ спокойно было сказано:
— Скоро узнаешь. Не спеши поперед батьки в пекло.
Поезд стоял. Многие ребята еще спали. Действительно, куда же нас везут? По приписке я знал, что назначен в морпогранохрану. Значит, на море. А на какое? Белое? Черное? А может, на Балтику или на Дальний Восток? Морей-то хватает, и все они пограничные, и на всех, наверное, есть морпогранохрана.
На четвертый день пути в мои «черноморско-беломорские» романтические размышления стали закрадываться сомнения. Поезд миновал Киев, а затем у станции Волочийск пересек прежнюю границу с Польшей. Дорога все больше и больше забирала на запад. И как-то на одной из очередных длительных стоянок сопровождавший наши вагоны старшина, чувствуя, что от осаждавших его вопросов «куда?» не избавиться, сказал:
— На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах…
На шестую ночь пути поезд остановился у какого-то вокзала, где-то на запасных путях. Уже по привычке мы не придали этой остановке никакого значения. Но вот от соседних вагонов не громко, но отчетливо донеслось:
— Взять вещи, выходить из вагона. Не разговаривать, не шуметь, не курить!
Подхватив свои нехитрые пожитки, мы спрыгнули на землю. Темнота — глаз выколи. Тишина. Смутные контуры каких-то зданий. Окна не светятся. Кто-то загремел чемоданчиком по щебенке.
— Тише! Прекратить шум.
И следующая команда:
— Держаться друг друга, из виду не терять, за мной шагом марш! И не разговаривать! Ясно?
Это был Перемышль…
Утром всю нашу разношерстную компанию построили в колонну по четыре и повели в город. В баню. За мытьем последовало облачение во все новенькое, армейское. И тут произошло неожиданное. За шесть суток вагонного сосуществования мы, разумеется, попривыкли друг к другу. По крайней мере, отличали Володьку от Тольки, а Юрку — от Сереги. И вдруг… Вот это номер! Все стали сразу одинаковыми. Да сам-то я смогу ли узнать себя? Подошел к зеркалу, протер запотевшую поверхность. Вроде я, а вроде и не я. Лихая буденовка сидит скособочившись, нескладно, воротник гимнастерки оттопыривается — шея для него тонковата. Лицо мое, это уж точно, такое растерянное, как с перепугу.
— Выходи строиться!
Команда тотчас подхлестнула отстававших. Вышли во двор. Торопливо построились.
— Равняйсь! Смирно! Шагом марш! Раз-два, левой. Раз-два, левой!