— Нет, конечно! Терри, мы не должны разговаривать с журналистами. Ты ведь слышала вчера, что и я, и Роб подписали согласие о неразглашении и нам будут грозить серьезные неприятности, если мы его нарушим.

— Да? — с напускным сожалением переспросила она, но тут же хитро прищурилась и ликующе вскрикнула: — Но я же ничего не подписывала! Ладно, ладно, пап, я ведь шучу!

Последнюю реплику она произнесла поспешно, потому как я уже хмурил лоб, собираясь пуститься в разъяснения, что она всего лишь десятилетний ребенок. Мой суровый вид ее развеселил. Она залилась озорным смехом, на что я все еще хмуро проронил:

— Очень смешно, Терри. Прямо обхохочешься.

Пожав плечами, она легко спрыгнула со стула и опять уселась перед монитором. Казалось, все ее внимание приковано к игре, но после недолгого молчания она вдруг задумчиво проговорила:

— Она красивая…

— Кто? — в недоумении спросил я.

В этот момент я как раз собирал разбросанные по полу инструменты, чтобы убрать их в шкаф, а затем намеревался опустить Понтиак с подъемника, но от изумления оставил свое занятие и уставился на дочь.

— Та журналистка, конечно! — Терри снова пожала плечами, причем сделала это с таким видом, будто говорила о совершенно заурядных вещах.

— Вот как? Я не заметил.

— Да! — Вздохнув, она мечтательно протянула: — Вот бы и у меня были такие же темные и волнистые волосы. Вот скажи, почему мне достались эти ужасные, прямые, желтые лохмы? Почему они не могли быть хотя бы такого же цвета, как твои?

Как-то незаметно для меня Терри доросла до того возраста, когда ей постоянно что-нибудь в себе не нравилось. То она вздыхала из-за своих мелких веснушек, то из-за носа, который, по ее мнению, был слишком вздернут, то глаза оказывались не того размера или формы, а теперь вот дошла очередь и до цвета волос. Подобные стенания в последнее время я слышал все чаще и каждый раз не умел найти для нее подходящих слов.

Красноречие никогда не являлось моей сильной чертой, а потому единственное, что в таких случаях приходило мне в голову — это с полной искренностью говорить:

— Потому что ты похожа на маму, Терри. А у нее были очень красивые волосы. Самые красивые, что я когда-либо видел.

Отвернувшись, я вновь принялся за уборку инструментов. Моя реакция на слова дочери о Марте Дилл прозвучала равнодушно, а лицо осталось невозмутимым, однако сказанное было ложью. Впервые за несколько лет я обратил внимание на внешность женщины, хотя не признался бы в этом даже себе.

При ближайшем рассмотрении она действительно оказалась привлекательной. Впрочем, если уж быть до конца откровенным, заметил я это еще вчера. Судя по виду, ей было не больше двадцати пяти, она обладала стройной фигурой, а также потрясающей улыбкой, но сильнее всего в ней привлекали глаза.

Они сразу приковывали к себе интерес, побуждая собеседника разглядывать их с чуть ли не благоговейным восторгом. Удивительно светлого, серо-голубого оттенка, будто подсвеченного изнутри неким чудесным мерцанием, странным образом они создавали контраст на фоне ее темных волос. Их цвет напоминал кристально-чистую озерную воду, сквозь которую в ясное утро проникают первые солнечные лучи.

«Такими глазами и такой улыбкой можно завлечь в свои сети не один десяток мужчин, — подумал я, но тут же осадил свою разыгравшуюся фантазию. — Вот болван! Нашел время думать о глазах какой-то журналистки». Отогнав воспоминание о том, как расширились ее зрачки, когда она получила подтверждение нужной ей информации, я закончил с уборкой инструментов, опустил Понтиак, после чего отыскал старую бейсболку и натянул ее на голову.

— Нужно ехать, Терри. Та журналистка сказала, что у нас под домом целая свора репортеров, так что придется отбиваться, чтобы попасть внутрь.

От моего заявления лицо ее просияло бурной радостью.