Я слышал сам себя. Каждый дрожащий вздох. Мое сердце колотилось очень громко. Я слышал, как кровь пульсирует в каждом сосуде моего тела. Мои веки издавали мягкие влажные щелкающие звуки, когда я моргал. Каждая капля пота тихо шипела, скользя по моей коже.

Кроме издаваемых мною звуков были и другие. Где-то вдалеке пронзительно кричали чайки. Ветер издавал протяжное "ш-ш-ш". Повсюду гудели и жужжали насекомые. Голоса стали громче.

Приближаются Тощий, Толстяк и Культурист. Плюс девушка в футболке и Моя Девушка.

Моя Девушка?

Как бы мне этого хотелось.

Я против пятерых.

Весьма вероятно, что меня убьют.

Я подумал о том индейце, который идя в бой (возможно, при Литтл-Бигхорн?^[4]) якобы сказал: "Это хороший день, чтобы умереть”. Но я думаю, что это полная херня. Не бывает хороших дней, чтобы умирать.

Но я решил, что есть хорошие места, где можно умереть.

Это было хорошее, спокойное место. Мысль о том, что здесь можно умереть, не казалась ужасной. Не в палатке, а на открытом месте. Я был бы телом на земле, как тела мертвых насекомых, мертвых птиц, деревьев, которые упали и постепенно становились частью земли. Все мы постепенно становимся частью чего-то. Сливаемся с чем-то.

Это кажется нормальным. Это кажется почти безукоризненным.

Ну а потом они вошли в лагерь, спокойно разговаривая. И я сжался от ужаса.

Их голоса внезапно изменились.

- Срань господня! - выпалил один.

Другой закричал:

- Макс!

Они пробежали мимо палатки.

Их было двое. Тощий и Толстяк. Когда они пробегали мимо, Тощий оставил мольберт, который нес с собой. Он с некоторой осторожностью прислонил холст к камню, а Толстяк просто уронил свой деревянный ящик. Ящик был размером с небольшой чемодан, и позже я обнаружил, что он был заполнен тюбиками с красками, палитрой, кистями, тряпками и другими мелочами, которые могли понадобиться художнику для изображения горных пейзажей.

Через мгновение оба парня скрылись из виду.

Я выполз из палатки. Больше вокруг никого не было. Воздух был прохладным и восхитительным.