Ноа сидел в кладовой, скрестив ноги, прислонившись спиной к стене, ружье лежало на полу рядом с ним. Он не двигался уже несколько часов. Бишоп тоже не шевелился.

Никто не трогал Бишопа и не пытался высвободить его семью из его объятий. Бишоп позволил Ноа накрыть их тела одеялами. Вот и все.

Это не соответствовало протоколу. Но протокол умер вместе с электросетью.

Они оставили Бишопа под присмотром Ноа.

Джулиан и другие офицеры работали на месте преступления в меру своих возможностей. Это была мрачная работа. Без электричества у них больше не имелось средств для анализа ДНК или ввода улик в базы данных, хотя они все равно собирали образцы жидкостей, крови, волос и гильз, как могли.

Этой работой всегда занимались криминалисты. Ноа понятия не имел, как обстоят дела в больших городах, существует ли еще костяк правительства и правоохранительных органов, или система рушится везде, где нет доступа к связи, транспорту, компьютерам и высокотехнологичному оборудованию.

Все шло неправильно, все казалось странным. На полу не стояли разноцветные пластиковые конусы, на стене не висели пронумерованные куски ленты для обозначения различных видов улик. Никаких техников в костюмах Тайвек, собирающих образцы, делающих фотографии и измерения, превращая место массового убийства в нечто живое, активное и осмысленное.

Ноа неловко пошевелился. У него разболелась спина, и онемели ягодицы. Кто-то принес керосиновый обогреватель, стопку пожертвованных одеял из одной из кладовых и фонарь на батарейках. По крайней мере, ему тепло.

Он хотел пить, но не хотел есть, хотя ничего не брал в рот с полудня. При мысли о еде его передергивало.

Он сидел с Бишопом и ничего не говорил. Он ждал, пока Бишоп заговорит первым. Он ждал бы всю ночь, если бы пришлось. Его друг заслуживал этого, по крайней мере.

Ноа не настолько глуп, чтобы верить, что ему есть что сказать. «Мне жаль. Я сожалею» — это камешек, брошенный в ураган. Хуже, чем ничего не сказать.

За последние пять лет он услышал тысячу «мне жаль», пока ему не захотелось задушить каждого благонамеренного незнакомца, знакомого или коллегу, который это говорил.

Он потрогал обручальное кольцо. Его мысли вернулись к Ханне.

Он потерял ее. Она просто растворилась в воздухе. Как будто ее похитили инопланетяне или она попала в параллельную вселенную, навсегда оставив эту.

Кто-то забрал ее. Ноа верил в это. Украл ее из их жизни, вычеркнул из существования. Но верить и знать — две разные вещи.

У него не осталось тела, которое можно похоронить. Ни похорон, чтобы завершить дело, ни общей скорби. Никакой уверенности.

Даже пять лет спустя горе все еще настигало его, иногда из ниоткуда. В самых странных местах, в самое неподходящее время. В продуктовом магазине. На одной из игр Малой лиги Майло. Или если по радио звучала песня, которую Ханна всегда любила напевать.

Несколько нот «Hallelujah», «I Still Haven"t Found What I"m Looking For» или «When Doves Cry», и все возвращается в одно мгновение — Ханна, свернувшаяся калачиком с Майло перед сном, поющая ему рок-песни как колыбельную. То, как она смотрела, когда пела, как чистота ее голоса наполняла его эмоциями, переносила куда-то еще — почти как волшебство.

И вот так горе обрушивалось на него, приливной волной, цунами, затягивая его под себя, поглощая целиком, пока Ноа не переставал дышать, пока ему не казалось, что он умирает. Страдания переполняли его настолько, что смерть казалась облегчением.

Ноа понимал горе. Но понимание не могло помочь ему облегчить боль друга. Его сердце болело за Бишопа, он скорбел вместе с ним.