Я подошла к ней, понимая, что намеренно не спешу, что мне доставляет удовольствие смотреть за ее мечущейся рукой. И тут же сердечник кольнула игла: неправильно так поступать с человеком.
Туллия схватилась за меня с еще большей, чем обычно, силой, потом судорожно вздохнула и наконец открыла глаза.
— Иди уже… — слабо сказала она, обиженно отталкивая меня. — Что на завтрак?
Она сидела на матрасе, раскинув ноги — сгибать колени ей было больно, и руками ела «крошево». На завтрак, обед и ужин (если Туллия не засыпала на закате) всегда было «крошево». Мое фирменное блюдо, состоящее из всего найденного, мелко покрошенного, иногда заправленное молоком или несвежим маслом, а однажды — соком какого-то нездешнего фрукта. Я нашла запечатанный контейнер с ним, наверное, он свалился с грузовой платформы. Вкус у «крошева» должен был быть… всеобъемлющим.
Туллия отправляла слипшиеся комочки в рот, жевала, невидящим взглядом уставившись в пространство, а я пыталась расчесать ей волосы. Пока она ела, я могла делать с ней что угодно, а вот потом бы она мне не далась.
Вылизав и отставив в сторону миску, Туллия перевернулась на четвереньки, со стоном поднялась и перебралась к рабочему углу. Когда-то там был стол, и наверняка он по-прежнему прятался где-то под коробками с пожелтевшими листами, под тетрадями с драными корешками, под давно пришедшими в негодность слюдяными пластинами из Колыбели, под покрытыми жирной пылью деталями, под всем тем, что составляло основу последнего, самого великого исследования Туллии. «Однажды, — говорила она, — я разберусь, как вы сделаны. И оживлю остальных». Иногда вместо «оживлю» звучало «вскрою», а бывало, Туллия затихала на «Однажды я разберусь…». Исследование стоило ей всего, даже семьи. От детей она теперь скрывалась, ведь те пытались отнять у нее дело всей жизни; муж умер, не дождавшись ее возвращения.
Ее бы нашли давно, так неумело она пряталась, но я помогла ей, как помогала всегда и во всем. Мы были неразделимы.
— Сегодня ты мне не понадобишься, — рассеянно сообщила Туллия, копаясь в ближайшей коробке. — Займись, чем хочешь.
Я тут же выскользнула в вечно приоткрытую дверь.
Писк становился привычным, я почти его не замечала. И не поняла, что у него появилось новое качество, стоило мне ступить на задний двор гостевого дома. Только когда
И теперь я разглядела ее… Все наши тела одинаковые, вышедшие из одной отливки, созданные из любимого мастерами материала — белого, не тускнеющего с годами, пластичного, прочного и на ощупь теплого и бархатистого. Так его описывают люди. Материал, созданный, чтобы человечкам было приятно его касаться.
Но с лицами мастера все же проявили фантазию, все мы в этом разные. Конечно, ходили слухи, что у каждой был человеческий прототип. Но нам просто нравилось так думать. Люди всегда оставались центром, вокруг которого вращались наши мысли.
У нее было круглое личико, слегка окрашенное в синий, круглые глаза, сейчас прикрытые белоснежной защитной пленкой, и совсем маленький рот. Тот, кто делал ее, думал о ребенке, а не о взрослом человеке. Серебряные, как и у меня, волосы были короткими и стояли торчком на макушке. А мне-то свои приходилось завязывать узлом, чтобы не отмывать их каждый вечер от отбросов.
Она улыбалась; освещенная нашим злым солнцем, стоящая посреди мусора и грязи, мычания, ржания и визга животных, она все равно было необыкновенно, невозможно чистой — изнутри. И если я чуяла это в ней, то и она чуяла, какая внутри я. Должна была.
Но тогда она бы не улыбалась, а пятилась прочь.
— Хозяин или хозяйка? — спросила она.
Формула вежливости древнее Второго города, древнее Колыбели, из тех времен, которых никогда не было в этой земле.
— Туллия Кло-до-Ри, декан и хранительница инженерной практики, — ответила я. Будь я человеком, то сипела бы или бормотала от волнения, а так мой голос был таким же звонким, как у нее.
— Ты работаешь с инженером? — обрадовалась она. — Это должно быть так интересно!
Я засмеялась. Захохотала даже, чувствуя, что дрожу. Она не представляет, какая у меня интересная жизнь, не представляет.