Сейчас она пропускает половину уроков. Когда она появляется, ее бледная кожа и блестящие от слез глаза придают ей гламурно-трагический вид, как книжной героине, изнуренной чахоткой. Иногда она в рыданиях падает на пол, что пугает остальных учеников. Даже самые вежливые из них устали водить ее в медпункт.

Тем не менее вокруг нее есть аура загадки, которая останавливает остальных от издевок и отношения к ней как к парии. Ведь ее мать – Синклер.

Конечно, я не ощущаю собственной загадочности, поедая миску куриного супа поздним вечером или лежа под флуоресцентным светом медпункта. В наших с мамой спорах, после папиного отъезда, едва ли есть что-то гламурное.

Я просыпаюсь и обнаруживаю, что она стоит в дверях моей комнаты и смотрит на меня.

– Не пялься на меня.

– Я люблю тебя. И я забочусь о тебе, – говорит она, положив руку на сердце.

– Ну так перестань.

Если бы я могла закрыть дверь перед ее носом, то так бы и сделала. Но я не могу встать.

В доме я часто нахожу листочки, где записано, какую еду и в каком количестве я ела в тот или иной день: «Тост с повидлом, но лишь половинка; яблоко и попкорн; салат с изюмом; плитка шоколада, паста. Нехватка жидкости? Или белка. Слишком много имбирного эля».

Совсем не гламурно, что я не могу водить машину. Нет ничего загадочного в сидении дома субботними вечерами с книжкой в окружении вонючих золотистых ретриверов. Тем не менее даже я не могу противиться приятному чувству тщеславия, когда меня считают загадочной, потому что я – член семьи Синклер, привилегированного клана особых людей, часть большого мифологического дискурса, просто потому, что я тоже из этого клана.

Мама тоже не может.

Мы были воспитаны именно для того, чтобы стать Синклерами. Синклерами.