Официанту он заявил, показывая в спину удаляющегося очкастого:
— Что же вы делаете, товарищи дорогие? Смотрите, как напился гражданин. Немедленно рассчитайте его, и пускай идет домой. Мало ли что может случиться — отвечать хотите?
Голос его был так многозначительно низок и внушителен, что официант поспешно закивал, рассчитал почти точно и тотчас побежал к столику, где сидел дядька в косоворотке.
Они вышли на улицу. Сэр сразу потянул Пашку за рукав рубахи, повел во двор. Там в узком темном коридорчике, в проеме между стенами, встали друг против друга: с одной стороны — Сэр и Пашка, с другой — Бобик и Фикс.
— Эй, мужики! Мы чего это, мужики? — пьяно загорланил Пашка и сразу заткнулся, почувствовав острую боль в боку от удара Сэриного локтя. Он крякнул, закорчился; разогнувшись, увидел, что Фикс спешит к выходу на улицу. Тут же, выхватив кого-то с освещенного солнцем асфальта, он затащил человека в темный коридорчик.
— Ай! — проверещал очкастый дядька в косоворотке, когда на скулу его обрушился тяжелый кулак Бобика; отлетел к стенке и как-то юрко, бочком, упал на землю, к ногам парней.
Те склонились над ним и зашарили по карманам.
— Мужики, мужики… вы чего, мужики?.. — бубнил все еще не протрезвевшей Мурашов.
— Ничего, — сказал Бобик, распрямившись. — А ты как думал? Теперь тикай, а то пропадешь, заметут. Ты нас не знаешь, в случ-чего, мы тебя тоже. Тикай, Мураш! — Они втроем быстро пошли к выходу на светлую улицу.
— Эй, я с вами! — Пашка догнал их и пошел рядом.
Милицейский свисток затрещал тонко и отдаленно, когда они стояли на трамвайной остановке. Пашка дернулся, заозирался, но Сэр сказал, не повернув головы:
— Не дрейфь ты, дурак. Ну кому он нужен, подумай, пьяный ханурик? Да ему и не поверят, скажут: напился, потерял деньги или пропил, а теперь хочет на кого-то свалить. Здесь главное — ничего не брать, кроме денег, попробуй опознай, чьи они, твои или чужие? Так что наше дело чистое. Давай, лезь! — он подтолкнул Мурашова к остановившемуся перед ними вагону. В своем поселке они слезли, Бобик зашел в магазин, вернулся с водкой, пивом, закусками, и вскоре уже пили в дровянике у Фикса.
— Что ж ты, Мураш? — спросил Бобик. — Давай, махни чуток! Вспрысни благое дело. На вот червонец и не трухай, а в случае чего подходи к нам, помощь будет и все такое…
Мурашов взял стакан с водкой, отпил немного, остальное выплеснул на пол и мучительно, косорото улыбнулся:
— Ну, как же! Известное дело… друзья по гроб. У нас, воров, так… вместе воруем, вместе пьем. Мы ведь воры, а, парни? Ка-эк мы его дернули!.. У нас, у воров, дела идут очень прекрасно… — Невидяще глядя перед собой, он двинулся к двери. Бобик перехватил его руку, сунул в ладонь десятку. Но Пашка разжал пальцы, и бумажка упала на пол.
— Да он окосел, видать, Пашунька-то наш! — засмеялся Фикс.
— Как бы не так! — угрюмо хрюкнул Сэр. — Дай-ко я ему дюбну по кумполу, пусть говорит, что он задумал, сучара…
Но Бобик заявил:
— Не шуми. Пашка не донесет, он свой, поселковские законы знает. Но — фрайер, оказывается! Ладно, иди, иди, Паша, мы тебя сегодня не тронем…
Всякий раз, когда Мурашов после вспоминал о том, что приключилось в тот вечер, ему становилось тяжело, тошненько. Ведь кто бы что мог плохого подумать про ту троицу! Так они и жили в поселке, и никто из них не пропал, как пропадали блатные, только Сэру дали однажды год за пьяную драку, он отсидел, вернулся и снова воцарился в поселке. Фикс и Бобик женились, в тридцать девятом году, приехав в отпуск, Мурашов встречал их с женами, с детьми, они уважительно здоровались с ним: красные командиры были тогда в почете, а Пашка учился в училище. Что с ними стало потом, с началом войны? Да то же, поди, что и с другими мужиками: ушли на войну, и — жив ли хоть один? Они, наверно, сразу позабыли, как били очкастого беднягу и тащили у него деньги, глядели на то, как на лихую молодую выходку, даже чуть не шутку, а вот Мурашов не забыл, и время от времени зудело в душе: а помнишь, как ты грабил? И потом бежал по улице? И пил на те деньги вино в дровянике? «Так ведь я ни о чем не знал, — лихорадочно начинало отрабатывать сознание. — Я вышел, глядь, а они… И я его не стукнул ни разу. Ну, бежал. Ну, пил. Так что мне была за охота отвечать ни за что, за других?»