– А, кстати, – Ру опрокинул бокал. – Мне кажется – тут было вино.

– Это происки Самаэля, – усмехнулся Левушка.

– Я бы хотел обратить ваше внимание на другое, – сказал Давид. – Вы заметили, что Всевышний ничего не говорит о безобразном поведении Израиля и обвинениях Самаэля? Понятно, что если бы Самаэль обманывал Творца, то Тот давно бы уже его выгнал и запретил бы даже близко подходить к его Дворцу. Но Самаэль говорит правду. Ему нечего придумывать. И получается, что Всевышний не поступает справедливо, как привыкли мы ждать от Него, а делает то, что считает нужным, демонстрируя, что есть на свете вещи поважнее, Горацио, чем какая-то там справедливость.

– Чем какая-то там справедливость, – сказал Левушка. – Надеюсь, ты понимаешь, что говоришь?

– Иногда, – кивнул Давид.

Мир вокруг него слегка расплывался и был уже самую малость нетверд, как это случалось обыкновенно в самые жаркие дни лета, когда над Городом стояло дрожащее марево и казалось, что весь мир вот-вот начнет плавиться, а пересохшее горло потрескается от невыносимой жары.

– Как понимать? – как всегда не вовремя, спросил Грегори. – Поважнее, чем справедливость?.. Это разве можно?

К счастью, понять это было, пожалуй, действительно, невозможно, сэр. Так же невозможно, как невозможно было понять эти появившиеся у глаз морщины или с неизбежностью грядущую смерть, или еще тысячи вещей, оставляющих нас каждый день в недоумении. Возможным было, наверное, кое-что другое – самому вступить в царство этой божественной несправедливости, шагнуть, закрыв глаза, туда, где на вопрос «почему страдает праведник?» правильным ответом был бы ответ: «потому что он праведник», а божественное вмешательство в земные дела обнаруживало себя только в трогательных рассказах Танаха и Агады.

Впрочем, кажется и тут не обошлось без некоторых затруднений, главным из которых было, конечно, то, что никто из живущих, похоже, не стремился добровольно туда, где Всемогущий, кажется, с легкостью забывал не только справедливость, но и весь сотворенный Им порядок, так что в результате получалось, что это сам Он толкал тебя в этот кошмарный мир, заставляя плакать, проклинать и страдать, как будто именно из этих слез и из этих проклятий, и из этой боли созидалось что-то стоящее, – то, ради чего стоило терпеть и человеческую глупость, и несправедливость Небес, и еще множество вещей, от которых нормальный человек привычно бежал, закрывая глаза, затыкая уши и думая, что все это только проделки старого, потрепанного ангела Самаэля.

Бедный, бедный Самаэль.

Бедный недотепа.

Куда ни посмотришь – везде все было не в его пользу, хотя он и старался, как мог, не жалея ни времени, ни сил.

Ему бы, конечно, следовало поучиться у Бога – идти напролом, не пользуясь чьим бы то ни было разрешением, – вот так, как поступил с ним сегодня сам Всемогущий, нарушая свои собственные установления и ввергая нас в пучину отчаянья, из которого, похоже, не было выхода.

Впрочем, на то Он и был Всемогущим.

– Позволю себе тоже поднять тост, – сказал Давид, поднимаясь на не слишком уже устойчивые ноги. – Выпьем за беднягу Самаэля, который так любил порядок и основательность божественного творения, что незаметно для себя забыл о самом Всемогущем и искренне продолжал считать, что выше божественной справедливости ничего быть не может.

Потом он усмехнулся и добавил:

– Выпьем за него и его поиски, потому что пока Самаэль ищет эту хваленую справедливость и советует Всемогущему, как ему лучше поступить, нам нечего бояться, твердо помня, что только Божественная несправедливость может защитить нас, когда к нам приходит беда.

– Браво, – сказал Левушка. – Ergo bibamus.

– Ergo, – сказал Давид.