Через два года после нашего приезда в Нью-Йорк я получила телеграмму от родителей с известием о том, что мой отец при смерти. Любимая тетя и двоюродный брат в течение часа после того, как я позвонила им по телефону, привезли мне шестьсот долларов, и я смогла купить билет на самолет в Париж. В это время все дети болели свинкой, но Вава́ уже была с нами и привыкла к нью-йоркской жизни. Я оставила ей детей и полетела в Париж. Это был мой первый перелет на самолете. В те времена еду в дорогу брали с собой. Мы должны были сделать остановку в Исландии, а весь полет длился восемнадцать часов. В последнюю минуту Александр предупредил меня, что из боковых моторов будет вырываться пламя. Хорошо, что он догадался мне об этом сказать, а то я бы умерла от ужаса. В Париже оказалось, что отцу стало немного лучше. Невозможно описать нашу встречу! Я провела дома шесть недель, наслаждаясь общением с родителями, родственниками и друзьями. Потом я собрала своего отца и увезла его с собой в Нью-Йорк. Мама, брат Миша и младшая сестра Соня приехали в Америку шесть месяцев спустя. Моя старшая сестра Марина к тому времени уже переехала с мужем и детьми в Канаду. Наша квартирка в Нью-Йорке заполнилась кроватями, раскладушками, чемоданами. Но в конце концов и брат, и сестра нашли работу и квартиру с видом на реку Гудзон, куда перевезли и родителей. Жизнь снова вернулась в нормальное русло.
Поездка во Францию оказалась очень важна для меня. Во-первых, я смогла побыть с родителями, которых мне не хватало больше, чем я думала. Это был и прекрасный отдых: никаких обязанностей, повседневных забот, беспокойства о детях. Полная свобода! Но самое важное заключалось в том, что эта поездка позволила мне понять, насколько действительно я счастлива в моей новой стране. Поездка во Францию напоминала посещение музея, приятное, но не имеющее никакого отношения к моей настоящей жизни. Я знала теперь точно, где мое место. Я жила в Америке, потому что хотела этого, потому что у меня была цель, миссия. Я была счастлива оказаться во Франции, и я была счастлива возвратиться в Нью-Йорк, возвратиться домой.
Большая часть нашей жизни проходила среди новообретенных родственников и друзей. Нас часто приглашали на литературные вечера. Думаю, что Александр привлекал к себе живое любопытство со стороны этих людей, привыкших к священникам, не особенно знакомым с литературой и философией и не интересовавшимся проблемами мира, политической эволюции или современной литературы. Эта новая среда – диссиденты из СССР, многие из них евреи или же русские, не имеющие никакого опыта Церкви, – была очень интересной. Их встреча с Западом, их внутренняя борьба, их русский патриотизм были страстными и яркими. Поразительно, что Александр притягивал их к себе как магнит. Он был гостеприимен, терпелив, щедр, ласков, эти люди были ему действительно интересны, и он относился к ним с неизменным и полным вниманием.
Раз в месяц мы встречались у нас дома. Я подавала чай с печеньем. Сначала выступал какой-нибудь поэт, или писатель, или политический или общественный деятель, потом это выступление живо обсуждалось всеми присутствующими, и нередко гости уходили только заполночь. Для всех нас это было чрезвычайно важно и интересно. Александр чувствовал себя совершенно свободно среди разнообразия талантов, убеждений и жизненного опыта. Мне трудно передать атмосферу этих встреч, сопереживание душераздирающим рассказам о разбитых судьбах, прошлой жизни, грусти, энергии и надежде. Многие из этих людей стали нашими близкими друзьями. Они не имели никакого отношения к нашему семинарскому окружению и к церковной организации. Но их привлекала личность отца Александра, его твердые убеждения, его терпимость, широта его взглядов, душевная щедрость. В нем они видели человека, священника (он всегда носил рясу), интересующегося их взглядами, вопросами культуры и т. п. Квартира так наполнялась сигаретным дымом, что даже лестничную клетку приходилось потом проветривать.
Кроме этого, Александр еще принимал участие в цикле лекций, которые читались по четвергам по-русски. Организатором их был профессиональный социальный работник Георгий Новицкий[16], он решил, что именно отец Александр сможет привлечь слушателей на серьезные занятия. Один раз в месяц мы рассылали приглашения по списку, кем-то нам предоставленному, и в течение нескольких лет Александр читал лекции на духовные, религиозные и культурные темы. Эти вечерние лекции собирали из года в год все больше слушателей, и мы поняли, что русские эмигранты знали очень мало о своей Церкви, своей религии и своей культуре.
Итак, мы жили в Нью-Йорке, на углу 121-й улицы и Бродвея. Наша квартира состояла из кухни, ванной комнаты, гостиной, двух маленьких спален и еще двух комнат, в которых жили три студента-серба: Кокич, Веселин Кесич[17] и Миша Йованович. Позже к ним присоединился Василий Нагоски[18]. Нам очень повезло, что эти замечательные молодые люди жили с нами. Не знаю, считали ли они себя столь же удачливыми, деля квартиру с семьей с тремя маленькими детьми и собакой. Во время одной из наших прогулок за нами увязалась собачонка, очевидно потерявшаяся. Один наш друг сказал нам: «Я понимаю в собаках. Это двухмесячный щенок, мальчик». Собаку назвали Снэпом, она стала любимым членом семьи. Оказалась она, впрочем, девочкой.
Мы с Александром спали на раскладном диване в гостиной, дети и Вава́ разместились в маленьких спальнях. Кухней и ванной пользовались все жители квартиры. После жизни в «избушке» с единственным краном, из которого текла только холодная вода, и с удобствами на улице эта квартира казалась мне верхом роскоши. В первом письме родителям я писала: «Только представьте себе: пять кранов с горячей водой! И газовая плита! Центральное отопление! И не надо больше колоть дрова или доставать уголь!» В квартире под нами одна комната была превращена в часовню. У семинарии было еще четыре квартиры в доме, в одной жил отец Георгий Флоровский, в других – двадцать шесть студентов.
Александр с головой погрузился в работу: он преподавал, участвовал в жизни Церкви, во главе которой стоял митрополит Леонтий[19], пытаясь разобраться в совершенно новой для него церковной ситуации, столь отличной от парижской. Студенты должны были сами заботиться о себе. В семинарии не было общей кухни, никакой общей жизни, кроме лекций, которые проходили в аудиториях Объединенной теологической семинарии, располагавшейся через дорогу от нас. Ежедневные богослужения проходили в нашей часовне, воскресные литургии совершались в ближайшем к нам приходе отца Александра Киселева[20], русского эмигранта, и семинаристы ходили туда на субботние и воскресные службы.
Нужда, как говорится, лучший учитель, и я выучилась английскому для того, чтобы покупать еду, разбираться в ценах и т. д. В Нью-Йорке мы сразу почувствовали себя дома, так, как мы никогда не чувствовали себя во Франции. Мы учились во французских школах, но нам всегда давали понять, что мы иностранцы. Мне до сих пор больно вспоминать об одном случае. В Париже, когда мне было двенадцать лет, мы с отцом ехали в метро и тихо говорили между с собой по-русски. И вдруг сидевший напротив нас человек грубо и громко сказал: «Возвращайтесь обратно в свою коммунистическую страну и дайте нам дышать свободно!» Мы замерли и не двигались до того момента, пока поезд не остановился на нашей станции. Никогда не забуду испытанного мною тогда ужаса, не так физического, как душевного. Несправедливость, незаслуженная оплеуха по лицу! Больше всего я переживала за отца, безупречного джентльмена. Как мог он возвратиться «домой» в страну, где большевики убили его брата? В другой раз, много лет спустя, когда я была уже сильно беременной, я пошла записываться в очередь на получение противогаза, эти противогазы во время войны должны были выдать всем. А мне сказали: «Для иностранцев у нас противогазов нет!» У меня тогда был Нансеновский паспорт для беженцев. Я рассказываю здесь об этих случаях именно потому, что ничего подобного не могло быть в США, где нас сразу встретили с невероятным радушием.
У всех семинарских профессоров были семьи. Дети профессора Бориса Ледковского[21], преподававшего церковную музыку, и наши были ровесниками. Дочери профессора Сергея Верховского[22], приехавшего из Парижа через два года после нас, были того же возраста, что и наши девочки, и жили они в квартире под нами. В октябре 1959 года из Парижа приехал отец Иоанн Мейендорф[23] с четырьмя маленькими детьми – двумя сыновьями и двумя дочерьми. Атмосфера в семинарии менялась, община росла.
Александр писал докторскую диссертацию для Св. – Сергиевского института и в то же время вел курсы по церковной истории, литургике, гомилетике и др. Работал он в тесном контакте со студентами, стремясь объединить их в одну семью, внести в семинарию живой дух. Сам он много помогал молодым студентам, таким как Давид Дриллок[24], Павел Лазор[25], Франк Лазор (ставший позднее митрополитом Феодосием)[26], Фома Хопко[27]. Эти совсем юные студенты приехали из провинции, большой город им был в диковинку, те небольшие деньги, которые у них были, они тратили на какие-нибудь гамбургеры и на развлечения. Отец Александр помогал им освоиться в Нью-Йорке, показывал, где можно дешево купить еду и т. п. Мало-помалу студенческая жизнь налаживалась. Возникли группы для обсуждения определенных вопросов, совместные праздники, возникло ощущение единства целей и намерений. Вспоминаю одну вечеринку, на которой Франк Лазор «заведовал» музыкой, в семинарии был старенький патефон. Из далекого Бруклина приехали несколько девушек, одна из которых, Барбара, в тот же вечер похитила сердце нашего Давида Дриллока. Она выглядела так «круто» в полосатой юбочке и ярко-красном свитере! Еще одним близким к нам студентом был Даниил Губяк[28]. Он незадолго до того женился, и его жена жила в Бруклине у своего брата, пока Дэн делил в семинарии комнату с Алвианом Смиренским[29], известным своими кулинарными способностями и любовью к чесноку. Наши сербские студенты готовили себе еду в нашей кухне, когда нас там не было. Все это создавало теплую и дружескую атмосферу.
Отца Георгия Флоровского эти перемены очень беспокоили, и между ним и Александром все чаще происходили конфликты из-за непонимания и абсолютно противоположных взглядов на значение и будущее семинарии. В конце концов стало ясно, что ситуация безвыходна. Сначала уехали мы – в полную неизвестность. Но вмешались директора семинарии, и отец Георгий переехал в Принстон, чтобы преподавать там в университете, а профессор Верховской и Александр стали искать новое и постоянное место для семинарии. Одну из комнат в нашей квартире превратили в библиотеку. Как отличалась она от сегодняшней великолепной библиотеки в Крествуде! Семинария уже не могла поместиться в нескольких квартирах.
В жизни нашей семьи тоже происходили перемены. Дети росли. За Аней, нашей старшей, ухаживал один из семинаристов, Фома Хопко, и она принимала его ухаживания, вследствие чего с нашей собакой гуляли чаще и дольше, чем со всеми другими собаками в городе. Окна комнат и Ани, и Фомы выходили на 121-ю улицу, они поставили свои столы так, чтобы видеть, когда кто-то из них выходил на улицу. Аня выводила собаку, и Том оказывался рядом с ней буквально через минуту. Гуляли они долго.
Все это время я работала полный день. Начала я работать почти сразу же по приезде в Америку и проработала более сорока лет.
Отец Иоанн Мейендорф каждую вторую неделю проводил в Вашингтоне, в Центре византийских исследований в Думбартон-Оукс, потому что на жалованье, которое он получал в семинарии, семью прокормить было невозможно. Его жена растила четырех маленьких детей, жили они в маленькой темной квартирке. Семья Верховских жила прямо под нами. Все мы регулярно боролись с нашествиями тараканов, пока не поняли, что дезинфекцию следует проводить одновременно во всех квартирах, а то тараканы совершенно безмятежно уходили из квартиры, где их хотели выморить, в другую. Все эти заботы не мешали нашей близости, нашему переживанию жизни как ежедневного приключения.
Каждое лето мы проводили в Лабель, ведь и у меня, и у Александра летние каникулы были очень долгими. Александр любил писать на природе, там его труд был особенно продуктивным. Воду мы брали из колодца, туалет был на улице, и конечно, у нас не было телефона. Но с каждым годом наша жизнь там совершенствовалась. Сначала мы купили за гроши кусок земли. На следующее лето местные фермеры построили для нас дом, архитектором которого была я! До сего дня этим домом пользуются мои внуки, правнуки и дочь Аня с мужем. Для детей это был и есть их первый настоящий дом, их корни. Вероятно, из меня вышел неплохой архитектор. Теперь у Сережи и Мани и у Маши в Лабель есть свои дома, так как вся наша большая семья уже не помещается в один дом.
Как я уже писала, я преподавала французский язык сначала в Chapin School, а потом в школе Спенс, где после многих лет в 1975 году меня выбрали директором. Я наслаждалась новой работой, мне нравилось руководить школой. Но в это же время я заболела и перенесла две операции на головном мозге. Это подорвало мои силы, и через четыре года я ушла с поста директора и вернулась к преподаванию, приняв приглашение другой частной школы, где и проработала тринадцать счастливых лет до ухода на пенсию.
Мы жили недалеко от Гарлема, района, населенного черными, начинающегося со 125-й улицы. Однажды Александр шел по одной из гарлемских улиц, и с ним заговорил нищий, высокий черный мужчина с добрым лицом: «Святой отец, прошу вас, мне бы хотелось с вами поговорить». Александр сунул руку в карман, протянул ему деньги и сказал, чтобы тот купил себе какой-нибудь еды. «Нет-нет, святой отец, – ответил мужчина. – Мне не нужны ваши деньги. Я просто хотел бы поговорить с вами». Александр повел его в кофейню, заказал кофе с булочками и спросил, о чем тот хочет поговорить. «Святой отец, объясните мне, что такое Святая Троица. Кто Они, и почему Их трое?» Александр навсегда запомнил этот разговор, он считал это самой важной богословской, человеческой и божественной встречей в своей жизни и часто задумывался о том, был ли он на высоте, достаточно ли хорошо он ответил на вопрос нищего, получил ли этот человек то, чего так искал.
Александр не раз встречался с жителями Гарлема, и они всегда относились к нему с большим уважением из-за его священнического одеяния и с благодарностью за то, что Александр относился к ним как к равным.
Я уже писала, что Александр вел еженедельную передачу на Советский Союз на радио «Свобода». Сначала он писал проповеди, потом и передачи на литературные темы – комментарии на произведения русской литературы, размышления о трудах Тейяра де Шардена, творчестве Франсуа Мориака, Жана-Поля Сартра, русских поэтов, таких как Ходасевич и Пушкин, и, конечно, о Достоевском. Александр рассказывал о Коране, об иудаизме, о христианстве, и все это отражало его глубокий интерес к любому человеческому творчеству.