Огорчившее в то время всех нас событие побудило Льва Николаевича написать два письма министрам: Горемыкину (внутренних дел) и Муравьеву (юстиции)89. А именно: мы узнали, что арестовали и посадили в тюрьму нашу хорошую знакомую, женщину-врача, Марью Михайловну Холевинскую, только за то, что она имела у себя запрещенные сочинения Льва Николаевича. Эта прекрасная, трудящаяся, идейная девушка ничего не пропагандировала, не распространяла, а имела книги для себя, любя и почитая Льва Николаевича. В письмах он просил министров перенести преследование на него самого, а не трогать его последователей, так как корень зла, с их точки зрения, был в нем. Ни Горемыкин, ни Муравьев не были даже настолько учтивы и благовоспитанны, чтобы ответить на письма графа Толстого, и Муравьев даже сказал, что Толстого и его семью не тронут, а пусть ему служат наказанием те страдания, которые выносят его последователи -- толстовцы. Хороша логика!
Я ненавидела тогда многих из так называемых "толстовцев": слабый, праздный народ, вечно с чем-то борющийся и шатающийся по чужим домам, большей частью богатым, и живущий на чужих хлебах. Но Мария Михайловна Холевинская была бескорыстная труженица, лечившая народ, и все ее любили и уважали. Сослали ее в Оренбург, где она сумела тоже найти смысл жизни, и где работала еще больше, потеряв здоровье.
СТАТЬЯ ОБ ИСКУССТВЕ И ДРУГИЕ РАБОТЫ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА
Занятый изложением статьи об искусстве, Лев Николаевич изучал его во всех областях, и тогда еще весной в Москве поехал слушать оперу Вагнера "Зигфрид". С нами был и Сергей Иванович Танеев, над которым смеялся Лев Николаевич, что он сидел в ложе с партитурой и серьезно следил по ней за оперой. К сожалению, Льву Николаевичу пришлось слышать одну из плохих опер Вагнера, и, не дослушав до конца, он уехал. Очень бранил потом и оперу, и Вагнера, и новую музыку вообще. Он писал в дневнике о своей статье: "Статью об искусстве надо начать с рассуждения о том, что вот за картину, стоившую мастеру 1000 рабочих дней, дают 40 000 рабочих дней. За оперу, за роман еще больше". И дальше: "Главная цель искусства, если есть искусство и есть у него цель, та, чтобы проявить, высказать правду о душе человека, высказать такие тайны, которые нельзя высказать простым словом".
Склад умственной жизни Льва Николаевича делался все более и более серьезным и сосредоточенным. Он понемногу отказывался от тех материальных и жизненных интересов, которыми еще жил последнее время. Перестал ездить на велосипеде, избегал всяких разговоров, и хотя огорчался, что сыновья его, Андрюша и Миша много времени пропадают на деревне, он берег себя и ничего им не говорил. Тяготился и посетителями, включая Черткова и Бирюкова, приезжавшими в Ясную Поляну. Читал Лев Николаевич тогда философию Шпира, и чтение это, как он писал в дневнике, подкрепляло его мысли о смысле жизни. Работал он в то время над "Изложением веры", это очень его занимало, и иногда он считал свою работу неясной, боялся, что портит ее поправками, и собирался опять и опять начать все сначала или сделать перерыв, занявшись повестью или драмой.
ДОЧЕРИ
В конце июля и первой половине августа Таня гостила опять у друзей своих, Олсуфьевых, и с ними поехала на выставку в Нижний Новгород, куда многие ехали и почему-то очень ею интересовались. Очень понравился Тане Восточный отдел. В Нижнем жил и служил в то время наш прежний хороший знакомый -- Трескин, и он во многом оказал помощь и удобства путешественникам и всюду сопровождал их.
А я, вернувшись в Ясную Поляну, сгрустилась, что нет там моей любимицы Тани, и я написала ей нежное письмо, на которое она, между прочим, ответила так: "Я так мало заслуживаю любви от вас, что удивляюсь ее проявлению. Но одно вы чувствуйте твердо, что я вам верный друг, хотя часто не согласна и не солидарна с вами".
Бедная дочь Маша, стремясь всеми силами следовать учению отца, слабая и болезненная, все время старалась приводить в исполнение идеи своего отца и тратила на это все свои последние силы: лечила народ, сама делала перевязки, промывая раны, присутствуя при родах женщин. Сама убирала свою комнату и мыла на себя белье в кухне флигеля, пока там никто не жил. Неравнодушный к Маше, приезжавший часто к нам Павел Иванович Бирюков возил Маше воду и дрова, помогая ей во всех ее и других трудах. Меня это беспокоило, и я жалела Машу.
ТРУДЫ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА И МОЕ К НИМ ОТНОШЕНИЕ
Работал в то время Лев Николаевич над "Изложением веры" и писал еще "Хаджи-Мурата", но еще совсем начерно, и отзывался об этой работе, что плохо. В статье "Изложение веры" он тогда особенно бился с главой "О грехах". То уяснял, то опять путался. И какая всегда происходила в Льве Николаевиче борьба внутренняя художника и мыслителя. В сентябре, работая над "Изложением веры", он писал в дневнике 90: "Хочется писать другое, но чувствую, что должен работать над этим, и думаю, что не ошибаюсь по спокойствию совести, когда этим занят, и не спокойствием, когда позволяю себе другое. Это большое благо иметь дело, в котором не сомневаешься. И у меня есть это счастье. Если кончу, то в награду займусь тем, что начато и хочется".
По приезде в Москву Стасов преувеличенно и подробно мне рассказывал, чем в мое отсутствие был особенно занят Лев Николаевич, о чем он и сообщал Владимиру Васильевичу Стасову. А именно, писал голландцу Ван-дер-Веру, письмо-статью о воинской повинности и отказе от нее91. Еще писал "Письмо либералам"92. Эти письма-статьи были все смелые, вызывающие, протестующие и, конечно, противоправительственные.
Я страшно взволновалась, испугалась, что правительство потеряет терпение и начнет карать Толстого за его смелые статьи. И я написала Льву Николаевичу довольно резкое письмо. Но вслед за этим тотчас же написала другое, в котором просила меня простить.
Может быть, рассказывая мне, Владимир Васильевич Стасов, по своему обыкновению громко крича, придал мыслям Льва Николаевича и его письмам слишком резкий характер и яркие краски и потому мне так не по сердцу показались статьи. На мое тревожное и недовольное письмо Лев Николаевич мне писал, что не может руководиться моими желаниями и советами и рассуждать о том, опасно или не опасно, а всегда будет писать то, что считает нужным по совести и своим убеждениям.
НАША ПЕРЕПИСКА ЕЩЕ
Но вообще письма Льва Николаевича ко мне отличались в эту осень особенной нежностью, но, к сожалению, он все ждал от меня, бедный, милый муж мой, того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и некуда. Я не сумела бы разделять его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно, хотя Лев Николаевич и писал мне тогда: