Так что оставались только те, кто находился в худшем состоянии — психотические или кататонические больные, те, кто говорил с самим собой или просто слюнявился весь день, те, кто был недоступен.

А затем был я — единственный ребенок во всем учреждении.

Некоторые из пациентов, которые работали, возвращались на обед, который состоял из жареной балони, кремового мяса на гренках (SOS), которое так любят ребята в армии, или какого-то бутерброда. Ужин был чем-то похожим. Еда никогда не была очень вкусной, но ты либо научился ее любить, либо оставался голодным. Я научился ее любить. Я начал ждать еду.

Через три недели врачи перевели меня из наблюдательной палаты в отдельную комнату. Мне разрешили свободно перемещаться по палате, и я начал изучать местность. Похоже, что на Агньюсе можно выделить три категории людей. Во-первых, пациенты — это люди с психическими расстройствами. Во-вторых, врачи, которые должны ухаживать за пациентами. В-третьих, техники, которые одевались в белое и напоминали мороженщиков. Большинство из них были студентами, изучающими психологию. Их работа заключалась в том, чтобы следить за пациентами и держать их в узде.

Техники носили ключи на большой связке, которая звенела, когда они ходили. Всегда было слышно, когда они приближались. Они должны были следить за нами и убедиться, что мы не попадаем в беду, но им не удавалось подкрасться к нам незамеченными из-за этого звона. Мы слышали их заранее, прекращали то, что делали, и ждали, пока они пройдут мимо.

Я проводил много времени, разговаривая с врачами и техниками. Врачи приглашали меня в свои кабинеты, а техники общались со мной в гостиной или за столом во время еды. Я мог собирать пазлы или есть, а они начинали задавать мне вопросы: “Как ты себя чувствуешь? Почему ты здесь? Нравится ли тебе здесь? Нравятся ли тебе люди здесь?”

Я никогда не знал, что ответить. Я знал, что вокруг меня происходят страшные вещи. Я слышал истории. Я знал про электрошоки и странные лекарства. Я не хотел иметь с этим дело. Поэтому я старался отвечать осторожно. Я не хотел, чтобы кто-то был недоволен мной. Я думал, что если я скажу им, что мне нравятся пациенты с психическими расстройствами, они тоже подумают, что я сумасшедший. Поэтому я говорил им, что мне не нравится быть рядом с другими пациентами, что я боюсь того, что они могут мне сделать. Они, казалось, понимали этот ответ.

Пациенты, которые не работали, проводили время в гостиных. Там были стулья и столы, телевизор, и можно было взять что-то из офиса: карты, настольные игры, пазлы. Многие ребята ничего не брали. Они просто сидели там.

Большинство из них были очень больными, слишком больными, чтобы кто-то что-то с ними мог сделать. Большинство из них были в своем мире. Они не разговаривали, кроме, возможно, разговоров с самими собой. Они просто сидели и качались, бормоча себе под нос, часами подряд. Если вы попытаетесь заговорить с ними, они посмотрят на вас, как будто вы прерываете их разговор — с самими собой. Они будут ждать, пока вы уйдете, а затем начнут говорить снова. Я мог наблюдать за ними, но не мог настоящим образом связаться с ними.

Было несколько других пациентов, с которыми я мог разговаривать, но не много. Большинство людей на Агньюсе не были людьми, с которыми я хотел бы дружить. Многие из них находились там из-за проблем с алкоголем. Это было до Бетти Форд и всех реабилитационных центров. Если человек не мог прекратить пить, иногда его закрывали в психиатрическую больницу, чтобы он смог выйти из запоя. На Агньюсе были такие парни. Большинство из них были в порядке. Они не были сумасшедшими. У них просто были проблемы с алкоголем.

Я не встретил никого другого, кому делали лоботомию, или если встретил, то не знал об этом. Никто не говорил, почему они там находятся. Никто не спрашивал меня. Никто не знал, что со мной было сделано. Никто не говорил о том, что с ними было сделано. Быть сумасшедшим — это не то, о чем говорят, даже в психиатрической больнице.

Так что я был один. Агньюс был учреждением для взрослых, и я был единственным молодым пациентом, которого я когда-либо видел там. Это делало мое пребывание там одиноким и странным. Я не заводил друзей и не имел компаньонов. Но у меня была своя отдельная комната, и за мной следили все время, пока я был там. Это значило, что я, вероятно, был в безопасности от всего плохого, что могло произойти со мной.

Вокруг меня, конечно, происходили плохие вещи. Мы видели, как людей увозят все время. В основном это были пациенты, которые прекратили принимать свои лекарства и стали буйными. Они начинали драку, обычно с техником. (Я не думаю, что я когда-либо видел, как двое пациентов дрались между собой.) Четыре или пять техников приходили на помощь. Они обрушивались на парня и увозили его в отделение закрытого типа. Наступало время резиновой комнаты.

После того, как я завершил так называемый период адаптации, меня перевели на палату, и я, наконец, завел друга. Его звали Фрэнк. Он был гавайцем. Он увлекался рок-н-роллом, так что мы ладили друг с другом. Из гостиной можно было взять проигрыватель и послушать записи, если они были. У Фрэнка были хорошие пластинки.

Я помню, как слушал Ритчи Валенса, Джимми Гилмора и “Sugar Shack“, Дион и “Donna the Prima Donna“. Мне особенно нравились медленные песни. Я слушал их, когда был один, и внутри плакал (не громко, с слезами, стекающими по щекам). Я был одинок и любил слушать песни о одиноких людях. “Ты — моя единственная любовь, ты — одна из тысяч звезд на небе…” и тому подобное.

Техники, должно быть, чувствовали, что музыка важна. У них были комнаты для “музыкальной терапии”, куда они водили пациентов. В каждой из них был пианино или электронный орган. Там также были электрогитары и барабанная установка, и их можно было использовать. Когда я попробовал играть на барабанах, это звучало ужасно. Потом я попробовал играть на гитаре. Это было не так уж плохо. Я немного играл на пианино, и я мог на пианино разобрать мелодию и перенести ее на гитару. Я так и не научился читать ноты, потому что не имел терпения к этому, но я мог сыграть пару вещей на гитаре.

Но в основном я просто слушал. Вот доказательство того, сколько времени я проводил, делая это. Я выяснил, что вы можете снять вертушку с проигрывателя и обернуть вокруг шпинделя кусок ленты, чтобы пластинка 45 оборотов в минуту играла медленнее, так что голоса звучали глубоко и низко и напоминали мой голос. Таким образом, я мог петь вместе с ними. После нескольких экспериментов я выяснил, что идеальная скорость для моего голоса — 38 оборотов в минуту. Я знал, что это было 38 оборотов в минуту, потому что я сидел, слушая запись, наблюдая, как она вращается, смотрел на часы и действительно считал количество оборотов в минуту.

У меня было много свободного времени. Я сидел и слушал музыку часами и часами, пил кофе, курил сигареты, иногда болтал с Фрэнком, если он был рядом.

Курение там было большой вещью. Ты проводил много времени, куря. Я начал курить, когда жил дома, крадя сигареты у Лу, когда мог, или покупая пачку время от времени. В Агньюсе они давали пациентам табак и бумагу бесплатно. Это был дешевый табак и дешевая бумага, но это было бесплатно, так что большинство ребят курили именно это. Вы также могли купить сигареты в магазине, и настоящие сигареты стоили как золото. Если ты хотел подружиться с парнем, то тебе нужна была пачка настоящих сигарет. Если ты предложил парню настоящую сигарету, ты был его другом.

Как только я перестал находиться под наблюдением, врачи сказали мне, что со мной ничего особенного не происходит. Они сказали, что со мной все в порядке. Они сказали, что мне там не обязательно находиться. Они сказали: “У нас нет другого места, куда мы могли бы тебя отправить.”