После этого автор и герой шагают во время.

Синхронность их движения прямо обозначена в тексте, причем автор, нимало сумняшеся, как будто самого себя помещает в текст. Пушкин (Гаврила, пращур поэта) все время рядом с Отрепьевым.

Этот «другой» Пушкин заявляет о Димитрии, пускает о нем слухи, говорит о нем с Лобного места. Этот Пушкин, герой пьесы сочиняет легенду о новом царе по ходу пьесы. Все, кто есть на сцене, понемногу, вольно или невольно, начинают верить в эту легенду. Действие пьесы нарастает и насыщается драмой по мере того, что Москва все более начинает верить в пушкинскую легенду.

Концентрическая синхронность: Александр Пушкин сочиняет историю о том, как Гаврила Пушкин сочиняет историю про самозванца.

Генеалогия автору способствует: Москва верит обоим Пушкиным. Личный тон рассказа Александра Сергеевича взят из памяти его собственной фамилии. Эти фамильные связи весьма таинственны: как вспомнить произошедшее три века назад? Никак, во сне. Эти пути сообщения нам до конца не ведомы. Многое Пушкин угадывал, и только ссылался на память крови как на аргумент, заведомо не проверяемый.

Не так ли и Толстой пишет о (Пьере), подразумевая, «слыша» через пространства четырехсот лет другого бастарда, своего предка, Толстую Голову?

Совершается общая траектория Пушкина и Отрепьева: с литовской границы (Псков как раз на этой границе) самозванец и сочинитель движутся на Москву. Один во главе бунтовского, большей частью иноземного войска, другой во главе войска слов — такого же, ново-говорящего, свободно мыслящего, стало быть, по-своему бунтовского.

Имена полузабытые всплывают на странице; все герои живы, потому что говорят свободно. На перекрестке эпох, в (бунтовском, декабристском) двадцать пятом году бумага подается под пером Пушкина, открывается в другое время, как в свое собственное.

Далее происходит следующее. Оба бунтовщика, Отрепьев и Пушкин, едва вступив в московские пределы, начинают меняться. Мы наблюдаем преображение автора и его героя. Отрепьев меняется в пространстве, Пушкин — во времени (для нас эта метаморфоза важнее). Где у самозванца крепости и города, Путивль и Кромы, у поэта — праздники. По ним, по ступеням календаря Пушкин шагает вглубь России, к центру ее истории.

Совпадения собственного и праздничного календарей сначала веселят поэта. В Великий пост, отмечая годовщину смерти Байрона, Пушкин заказывает по нем панихиду, не посвящая священника в детали. Тот служит по неизвестному ему англичанину и вручает Пушкину просфору в память о болярине Георгии. Байрон на глазах русеет — как же не измениться Пушкину? Уже не в шутку, но всерьез: он должен измениться, иначе повесть о покорении Москвы останется родом приключения заезжего повстанца, и все в его трагедии выйдет дерзость и антирусский анекдот.

Итак, смотрим «схему» его года:

— он поднялся от «Москводна»;

— двинулся от Рождества;

— на Сретение, в диалоге с Карамзиным и Шекспиром ему открылся путь (луч) во сферу времени (в Москву);

— равноденствие покачнуло Александра Сергеевича на весах года, между серьезным и несерьезным, но далее все делалось только серьезно;

— Пасха, страница (света) расстелена, здесь можно обозначить непосредственное начало работы: до того были переводы, опасные качания на линии Великого поста;

— Пятидесятница, Вознесение, где Пушкину — его слову, стало быть, и ему самому — предстоит родиться заново, выйти на свет, в пространство;

— Троица убеждает его в твердости новых координат бытия; лето во всю ширь разворачивает поэтические легкие;

— Девятник, приключение с выходом в народ на празднике Варлаама Хутынского; (В этом месте траектории путешественников — двух прожектеров-самозванцев — расходятся: «европеец» Отрепьев погибает в Москве, как раз в июне, в дни ее двоения на пике солнечного года, русский Пушкин остается, родится заново.);

— июль, письмо Раевскому о полноте авторского опыта и совершенной способности к творению;