1

Голландский берег, плоский и голый, продуваемый всеми ветрами, нагоняет скуку и тоску. Трудно во всем мире найти более заурядный, непримечательный пейзаж. Даже североафриканское пустынное побережье кажется приятнее. Может, благодаря яркому солнцу. Голландский берег даже в солнечную погоду выглядит на удивление серым, тусклым.

Приливное течение подгоняло к нему мою шлюпку. Я помогал редкими гребками. Устал чертовски. Не могу сказать, сколько уже часов гребу, но ладони, несмотря на обмотанные тряпками валики весел, горят так, что мне кажется, если опустить их в воду, зашипят, испуская пар. Впереди широкое устье с островами. Надеюсь, его образовали, слившись, Рейн и Маас, то есть, это пролив Маус-Лек. В будущем он заилится, и голландцы пророют канал Ньиве-Ватервег, который соединит порт Роттердам с Северным морем. Впрочем, себя они называют нидерландцами. Голландия — всего лишь одна из провинций королевства. Но весь остальной мир настолько туп, что не может понять это, поэтому называет их голландцами. В этом вопросе я останусь на стороне большинства.

На подходе к каналу поставят судно-матка, с которого на надувных моторных лодках лоцмана — мужчины лет двадцати пяти-тридцати — будут доставляться на суда, следующие малым ходом в Европорт и к другим портовым районам Роттердама, и забираться с вышедших в море. Движение там такое интенсивное, что суда в обе стороны идут буквально вереницей. В других портах лоцман прибывает только на специально оборудованном катере, да еще и выпендривается, что штормтрап не так оборудован, а эти ребята с рюкзачком за спиной днем и ночью, в любую погоду, кроме сильного шторма, подходят на низенькой моторке, хватаются за нижние балясины, которые при крене погружаются в воду, и быстро забираются на борт судна.

— Привет, капитан! Увеличиваем ход! — бодро произносят лоцман, заходя на мостик.

И я добавлял ход, чтобы быстрее добраться до места швартовки.

Зато к диспетчерам у меня были претензии. На подходе связываешься с ними, докладываешь, что и кому привез, кто агент. Как-то я пришел уже во втором часу ночи. Не хотелось по темноте заходить в порт, швартоваться. Это мероприятие затянулось бы до утра. Решил встать на якорь на рейде и возобновить движение после завтрака. К обеду как раз бы и встали к причалу. Сообщил диспетчеру о своем намерении встать на якорь до утра. Его это никаким боком не касалось, но уже минут через десять со мной связался агент и раздраженным голосом, потому что разбудили среди ночи, потребовал, чтобы я заводил судно в порт. И кто ему стуканул?!

Сейчас диспетчеров нет. Скорость добавлять тоже нечем. Двигатель в одну человеческую силу с трудом перемещает весла. Вся надежда на прилив. Как только он станет слабее речного течения, вытащу лодку на берег и буду отдыхать, пока не начнется следующий. Он нес меня мимо островов, которые были по правому борту, и дамбы на материке по левому борту. Берег здесь укреплён просмоленными бревнами, вертикально вбитыми в дно. Склон дамбы покрыт молодой зеленой травой, а на вершине растут плакучие ивы.

Справа, в проливе между низкими островами, поросшими ивами и кустами, метрах в ста от меня, плавала пара крякв. Когда я приблизился, заторопились в камыши. Если бы не устал так сильно, подстрелил бы их из лука, чтобы было из чего приготовить ужин. В двадцать первом веке живность здесь станет доверчивой. В парках Роттердама дикие утки и кролики подпускали меня на метр, и только потом удалялись вальяжно и оглядываясь, скорее, не испуганно, а с вопросом: «Чего надо-то?!». Я тогда представил, через сколько дней или даже часов они исчезли бы из парков русских городов. Да что там из городов! На пруду неподалеку от моей деревни однажды весной поселилась дюжина лебедей. Пруд был длинный и широкий. Большие белые птицы грациозно плавали по нему, радуя глаз. Через неделю остался одни лебедь. Он подолгу держался на одном месте на середине пруда. Плыть ему было не с кем и некуда. Выглядел очень грустным. А может, это мне было грустно смотреть на одинокого лебедя. Вскоре и его сожрали.

Сзади, непонятно откуда, потому что в море я их не видел, появились два шестивесельных яла. У каждого на мачте шпринтовый парус. На пару весел по одному человеку, а четвертый рулил и управлял парусом. Они довольно резво догоняли меня. Я переместил саблю и лук под правую руку, чтобы без затруднений воспользоваться ими, и прижался к дамбе. Прилив еще был не полный, но я смог бы без напряга выбраться на высокий берег. Ведь я опять помолодел. По моим ощущениям, мне сейчас где-то лет двадцать пять. Впрочем, мне лет до сорока кажется, что не больше двадцати пяти. Потом лет десять — что не больше тридцати. Только разменяв полтинник, начинает казаться, что перевалил за тридцать.

Нападать на меня люди на ялах и не думали. У них в носовой части лежали высокой горкой мокрые сети, а между банками стояли корзины с речной рыбой. Рулевой первого посмотрел на меня с ненавязчивым любопытством усталого человека и что-то тихо сказал гребцам, когда ял обгонял меня. Взгляды гребцов я почувствовал спиной. Не напряжные, не воинственные. Лет сто назад меня бы грохнули, не задумываясь. Или мне просто повезло, или нравы начали меняться в лучшую сторону. Видимо, я значительно переместился во времени.

Когда второй ял обгонял мою лодку, спросил рулевого — круглолицего лохматого малого с лицом, покрытым белесым пушком, — на том немецком языке, на котором говорили в Гамбурге в прошлую эпоху:

— До Роттердама далеко?

— Если наляжешь на весла, до конца прилива догребешь! — повернув ко мне голову, ответил вместо него загребной — пожилой мужчина в серой шерстяной шапке, натянутой на уши, и с растрепанной русой бородой.

Я не сразу понял, что деревянные дома, одно— и двухэтажные, — это и есть окраина Роттердама. Уже привык, что попадаю не в те огромные города, какими они будут в будущем, а в более скромное поселение, но Роттердам оказался еще меньше. Не сильно ошибусь, если скажу, что ему предстоит расшириться раз в сто. Он, как и в будущем, вытянут вдоль берега реки. Набережная вымощена булыжниками, но большая часть улиц — нет. Много каналов разной ширины и длины.

Каналы сохранятся до двадцать первого века. Еду, бывало, по городу на велосипеде. Вдруг впереди опускается шлагбаум перед каналом. Мост поднимается, по каналу проходит низкая широкая и длинная баржа. Велосипед можно было взять на прокат на несколько часов или дней. По всему городу велосипедные дорожки и пристегнутые к деревьям или ограждениям велосипеды с передним или задним колесом, перееханным автомобилем. Почему никто не убирал сломанные велосипеды — не знаю, но голландцы ничего просто так не делают. Какая-то экономическая выгода, непонятная неизвращенному скупердяйством мозгу иностранца, в этом обязательно была.

Жадность голландцев, которую они сами называют практичностью и возводят в ранг национальной религии, иногда поражала даже мой изобретательный и практичный ум. Мне кажется, они ничего не делают, заранее не просчитав до цента цену каждого движения. Более того, им непонятно, когда другие не поступают так же. В соседней деревне жила голландка, вышедшая замуж за русского. Молодая симпатичная женщина. Могла бы и на родине найти хорошего мужа. Хотя она была баптисткой, а они на людях другой конфессии не женятся. Они с мужем занимались фермерством, не зарегистрировавшись, что в моих краях было нормой. Как-то встретившись на почте, которая обслуживала несколько деревень, в том числе и наши, я поинтересовался, почему она не увозит мужа в Голландию, а живет в этом богом забытом медвежьем углу, где заканчиваются железная дорога, газопровод, электрификация и даже однопартийная диктатура?

— У вас здесь лучше! — искренне ответила она. — Не надо налоги платить!

Наши женщины считают, что в России лучше, чем в Голландии, по другой причине. Работавший со мной голландец, тот самый, который дорос до капитана, а потом до старшего механика, собирался жениться на русской в самом начале девяностых, когда Советский Союз превратился в груду развалин и пыль еще не осела. Его выбор пал на русскую не потому, что русские женщины красивы, а потому, что не такие требовательные, как голландки. Он был уверен, что на нашей сэкономит кучу денег. Я, когда услышал это, даже не засмеялся. Познакомились они, когда его судно работало на линии Роттердам-Санкт-Петербург. Он сделал ей марьяжную визу и даже оплатил перелет, о чем горевал больше всего. В Голландии ей все нравилось, пока не пошли знакомиться с его родителями. После чего она сразу уехала. Он не мог понять, почему?