Линь-Сяо-Ши замешкался, не решился сразу принять дар, потом кивнул телохранителю, и тот чуть ли не вырвал шкатулку у Самарина из рук, не изменив застывшего навеки выражения каменного лица. Иссидор Гурович смешливо подумал, что с этим парнем смело можно идти в разведку.

Он проводил гостя до машины, по настеленному от порога алому ковровому покрытию. Прощальный обмен любезностями занял не больше пяти минут, и напоследок, словно в неудержимом порыве, Самарин обнял тщедушного на вид китаезу, с удивлением ощутив под пальцами накачанные жгуты спинных мышц. Чужими встретились, братьями расстались. Москва — Пекин — дружба навек.

В саду стояла тишина, как перед грозой. Небо светилось алым закатным огнем. Пахло отцветшей сиренью.

Усталый, он присел в плетеное кресло и прикрыл глаза, подставя лицо летнему ветерку. В доме и в многочисленных пристройках было полно людей — охрана, слуги, челядь, — но никто ни единым звуком, даже в мыслях не посмел бы нарушить вечернюю задумчивость владыки.

В девять часов ему сообщили, что явился Никита Архангельский и, как ведено, ждет в кабинете. Иссидор Гурович, перебарывая дрему, спихнул осоловелых девчушек на пол, отчего они в восторге завизжали, снова накинул халат и быстро прошел в кабинет. В углу у камина сидел черный человек и грел руки над давно потухшими углями. Как всегда, увидя его, Иссидор Гурович ощутил странный, истомный толчок сердечной крови.

— Никита, ты? — спросил негромко.

— Я, хозяин, — отозвалось из угла, будто из подземелья. — Зачем звал в такую-то поздноту? Или что, без Никиты до утра не дожить?