Холодно, теперь всегда будет холодно. Мёрзлая сырость в древних костях города, холодные воды Сумиды, наполнившие лёгкие матери, зябкий полёт неоновых журавлей.
Её мать была хрупкой и смуглой, в густой водопад тёмных волос вплетались золотистые пряди – как какое-нибудь редкое тропическое растение. От матери пахло духами и тёплой кожей. Мать рассказывала ей сказки: об эльфах и феях, и о Копенгагене, городе, который был где-то там, далеко-далеко. Когда Кумико видела во сне эльфов, они являлись ей похожими на секретарей отца, гибкими и невозмутимыми, в чёрных костюмах и со свёрнутыми зонтами. В историях матери эльфы вытворяли много забавных вещей, да и сами истории были волшебными, потому что менялись по ходу повествования и никогда нельзя было предугадать, какой будет этой ночью конец. В сказках жили принцессы и балерины, и – Кумико это знала – в каждой из них было что-то от матери.
Принцессы-балерины были прекрасны, но бедны, танцевали во имя любви в сердце далёкого города, где за ними ухаживали художники и молодые поэты, красивые и без гроша в кармане. Для того чтобы поддержать престарелых родителей или купить новый орган занемогшему брату, принцессе-балерине иногда приходилось уезжать в чужие края – быть может, даже в Токио, – чтобы танцевать там за деньги. А танец за деньги, подразумевалось в сказках, не приносит счастья.
Салли привела её в робата-бар в Эрлз-Коурт[11] и заставила выпить рюмку саке. Копчёный плавник рыбки фугу плавал в горячем вине, придавая ему оттенок виски. Они ели робату с дымного гриля, и Кумико чувствовала, как отступает холод, но не оцепенение. Обстановка бара вызывала неотвязное ощущение культурного разнобоя: бару как-то удавалось сохранять традиционный японский дизайн – и в то же время он выглядел так, как будто эскизы оформления делал Чарльз Ренни Макинтош.
Странная она, эта Салли Ширс, гораздо более странная, чем весь этот их гайдзин-Лондон. Вот она сидит и рассказывает Кумико всякие истории, истории о людях, живущих в Японии, которая совсем не похожа на ту, что знает Кумико, истории, которые проясняют роль её отца в этом мире. «Ойябун», – так назвала она отца Кумико. Мир, в котором происходили истории Салли, казался не более реальным, чем мир маминых сказок, но понемногу девочка начинала понимать, на чём основано и как далеко простирается могущество её отца.
– Куромаку, – сказала Салли.
Слово означало «чёрный занавес».
– Это из театра кабуки, но сейчас оно означает человека, который устраивает всякого рода дела, то есть того, кто продаёт услуги. Что означает: человек за сценой, так? Это и есть твой отец. И Суэйн тоже. Но Суэйн – кобун твоего старика или, во всяком случае, один из них. Ойябун-кобун, родитель-ребёнок. Вот откуда Суэйн черпает свою силу. Вот почему ты сейчас здесь: потому что Роджер обязан своему ойябуну. Гири, понимаешь?
– Он – человек высокого ранга.
Салли покачала головой.
– Твой старик, Куми, вот он действительно большой человек. Если ему понадобилось сплавить тебя из города ради твоей же безопасности, это означает, что грядут какие-то серьёзные перемены.
– Выбрались прошвырнуться или просто выпить? – спросил Петал, когда они вошли в комнату.
Оправа его очков блеснула в свете лампы от «Тиффани» на верхушке бронзового со стразами дерева, которое росло на буфете. Кумико очень хотелось взглянуть на мраморную голову, за которой прятался модуль «Маас-Неотек», но она заставила себя смотреть в сад. Снег там приобрёл цвет лондонского неба.
– Где Суэйн? – спросила Салли.
– Хозяин в отлучке, – проинформировал её Петал.
Подойдя к буфету, Салли налила себе стакан скотча из тяжёлого графина. Кумико заметила, как поморщился Петал, когда графин с тяжёлым стуком опустился на полированное дерево столешницы.
– Просил что-нибудь передать?
– Нет.
– Ждёшь его сегодня вечером?
– По правде говоря, не могу сказать. Обедать будете?