Несколько дней мне читали лекции о том, как можно обуть полицейских, как скрыть следы преступления, как нужно общаться с мухабаратами, как сбежать из тюрьмы. Да, такие случаи бывали.

Я попросила его научить меня общаться со спецслужбами, и Умар с большим удовольствием преподал мне пару уроков.64

Мы разыгрывали сценарии настоящих допросов, где мне следовало солгать. Это получалось не всегда. В такие моменты Умар подначивал меня болезненным тычком в плечо и кричал:

— Скажи так, чтобы я поверил!

Часами напролет человек, который убивал людей в сирийской тюрьме, учил меня врать. Только после общения с ним я почувствовала себя настоящей уголовницей.

Как только мы стали общаться с нашими конвоирами на равных, а это был пятый день нашей славной жизни в аэропорту, поздно ночью прилетел самолет, чтобы забрать нас в Латакию65.

Собирались мы в спешке. Я даже забыла свое средство от чесотки.

Когда мы вошли в салон, самолет уже был под завязку набит военными. Пока прогревали двигатель, стюардесса в короткой юбке ходила по салону с тележкой, в которую складывали пистолеты, автоматы, патроны и гранаты.

Все расселись по местам. Я попросила Адхама сесть рядом со мной, ведь с Кристиной я отсидела больше месяца и была рада новой компании. Когда он пристегнулся, то сразу протянул мне салфетку. Я взяла ее и приложила к гноящемуся глазу.

— Да не для того, — сказал он.

Я с недоумением посмотрела на него.

— Это для носа, — объяснил он.

Я проверила свой нос: кровь из него не шла.

— Зачем же? — никак не могла понять я.

— Ты что, ничего не чувствуешь?

Еще при посадке я заметила некоторое напряжение среди пассажиров. Я огляделась по сторонам и заметила, что все в самолете дышали или в рукав, или в воротник. Некоторых душил кашель.

Тут пилот объявил о взлете и извинился за неудобства:

— Этим рейсом мы вывозим тела троих шахидов, павших в сражениях под аэропортом. Рейсов не было пять дней, поэтому придется потерпеть…

Я отдала салфетку Адхаму и сказала, что мне не надо. Он решил, что я чем-то недовольна, и притих. Мне же не хотелось ему ничего объяснять. Ему двадцать восемь лет, а он показался мне тогда таким маленьким и глупым. Пусть таким и остается.

Во время моего пребывания в тюрьме мы с ним находились в одном здании. Но для него последний месяц его жизни мало отличался от предыдущих, а для меня эти дни были настоящим адом. Нас разделяло всего несколько этажей, но он ничего не знал о том, какая вонь стоит в маленькой комнате без окон, в которой дышат и ходят в туалет больше двадцати человек, один из которых уже начал гнить заживо. Мое обоняние исчезло уже давно, без этого я бы не выжила. Но как ему это объяснить?