Главное я для себя определила: она грузинка и поэт. Купив билеты, мы вошли в зрительный зал вместе, сели рядом. Шапку она сняла. И начался фильм.
Навсегда я полюбила тех, кто этот фильм мастерил и кто в нем играл. И ту жизнь полюбила, ту местность, ту интонацию, печальную и насмешливую, легкую, бесконечно живую, простодушную, горячую, нежную…
«Не горюй!» стало с тех пор моим паролем, моей опорой в жизни. Это был фильм, на котором я перестала быть несчастной. Я плакала и смеялась, и снова плакала… Но плакала не о себе, вот что важно. Обо всех, о каждом.
О каждом человеке, который разглядел божий мир и, как все, должен будет в конце концов из него уйти, весь этот, такой подробный и светящийся мир потерять… Расстаться…
После сеанса мы почти не разговаривали. Она спешила на квартиру, где снимала угол. Но мы условились, что встретимся через два дня, здесь же, в клубе Госторговли, на фильме «Жил певчий дрозд». А еще через пару дней будет «Древо желаний».
После «Певчего дрозда» мы впервые поговорили. Ее звали Наталья Гончарова. Что не мешало ей действительно быть грузинкой и, конечно, поэтом. Откуда взялся в Кахетии, в городке Кварели Гончаров-папа, мне неизвестно. Классе в седьмом она стала писать стихи, как ей казалось, по-русски. Но это все же были стихи, потому что она, конечно, была поэт.
После школы Натали отправилась в Россию, в Москву, поступать во ВГИК, но не поступила. Не похоже было, чтоб Натали по этому поводу страдала. Она вообще была как сталь, как гибкая упругая сабля, укутанная от посторонних глаз в шали, юбки, колючие свитера и кофты.
Иногда сабля, иногда птица, иногда «цветок печальный, безуханный», как писал Александр Сергеевич Пушкин… Как это могло быть с одним и тем человеком? Могло, раз было.
Трех наших встреч и трех грузинских фильмов оказалось достаточно для перемены судьбы. Нить сделала петлю, и узор ткани навсегда поменялся. Я не сразу это заметила. Но череда предстоящих событий уже построилась сама собой так, что свернуть было невозможно. Как в тот вечер, когда по узкой, пробитой в сугробах дорожке я шла за черным журавлем. Для начала произошло следующее: мне впервые в жизни предложили на работе горящую туристическую путевку. Конечно, именно в Грузию. На горнолыжную базу Бакуриани. Я эту путевку немедленно купила и через три дня вылетела в Тбилиси.
Очень памятное мне первое путешествие в горы я здесь почти что опускаю. В качестве короткой справки прилагаю своего рода документ, стихотворение, написанное прямо там же, у подножия вершины Кохта-1:
«От сумятицы, страданий, от терзаний „быть — не быть“ я лечу в Бакуриани сердце бедное лечить. Там, где горы, там, где воля, одиноко, высоко — попривыкну к старой боли, выпрямлюсь, вздохну легко. На гору, туда, где тучи тихи, влажны и белы, на подъемнике скрипучем подниму я пару лыж. На вершине холод — ох ты! — рук замерзших не согреть. Съехать с этой самой Кохты — все равно что умереть. Оттолкнусь. И снежный ветер слезы вышибет из глаз. Съеду, как живу на свете, в первый и в последний раз. Белый свет насквозь пронижет, навсегда меня пронзит… От инструктора по лыжам мне под вечер нагорит. Буду в ожиданье бури чаепитье затевать и инструктора Тваури дядей Колей называть. Он бранит меня несильно, мудрый, тощий, как лоза. И смеются его синие, его старые глаза. „Что ты, — скажет, — здесь же горы! Не горюй в твои года. Здесь и старость-то не горе!.. Да и горе — не беда…“»
На следующий после описанного события день в горах растаял снег, потому что пошел проливной дождь. И я вернулась в Тбилиси, там розы цвели и как будто праздник приближался… Таксист, подхвативший меня на вокзале, гнал по проспекту Руставели, бибикал встречным и обгонявшим и читал наизусть «Витязя в тигровой шкуре»… Я думала, мне достался особенный таксист. Как позже выяснится — нет, не особенный. Узнав, что я впервые в Тбилиси, он повез меня к правильному месту, к собору Метехи. Оттуда можно увидеть и понять Тбилиси весь и вдруг, внезапно и на всю жизнь влюбиться в него. Денег мой первый таксист с меня не взял, потому что «он был счастлив, что я буду счастлива». И уехал.
Я вышла на смотровую площадку к конной статуе царя Вахтанга Горгосали. Увидела сияющий в дымке город. В пропасти, у подножия той скалы, на которой как раз и стояли мы с Горгосали (копыто его коня было больше бедной моей, почти потерявшей сознание, головы). Безмолвно струилась внизу мутно-зеленая Кура. За нею, на правом берегу, Тифлисские серные бани, Старый город, а вдали, высоко на горе, над вечными жилыми кварталами — персидская крепость Нарикала. Четвертый век.
Тогда у меня и сперли первую сумку с вещами и с деньгами… Правда, в кармане куртки, под пуговкой, остался билет на самолет.
Возвращаться в Бакуриани доживать путевку под дождь?.. К Кохте, с которой я уже съехала в первый и в последний раз? Нет. В тот же день я отправилась на перекладных, т. е. бесплатно, через всю Грузию — в Пицунду.
Там в доме писателей отдыхал писатель Давыдов, мы дружили давно, он гостил у нас, я бывала у него в Москве.
Путешествие без денег к морю и к Давыдову заняло четыре дня — на автобусах, на дрезине, на попутках… Мне оно вспоминается грустным грузинским фильмом. Смешным. И с хорошим концом. Сюжет не нов — «путешествие иностранки с разбитым сердцем». Зато Грузия оказалась невероятной новостью. Иоселиани, Абуладзе, Габриадзе и Данелия — не обманули, в клубе Госторговли они подарили мне точное предчувствие, которое сбылось…
В конце концов я приехала в Пицунду, искупалась в ненастном, но теплом (по сравнению с Камой) декабрьском море и пошла к Давыдову в гости в Дом творчества писателей. Он спустился за мной в вестибюль и сообщил, что выпивает с другом-писателем, живущим в соседнем номере. Пригласил принять участие. В то мое время знакомиться было для меня вовсе не возможно. Давыдов не спорил. Он немедля накрыл стол с водочкой, огурцами и шпротами на балконе своего номера — для меня. А приятель сидел ровно за таким же столом совсем рядом, через сплошную асбестовую перегородку, на своем балконе. Юрий Владимирович вернулся к нему, и они там разговаривали, мне было слышно каждое слово, получалась как бы радиопьеса… Но иногда Давыдов вдруг обращался ко мне из-за перегородки напрямую. А иногда мой добрый хозяин перебегал из номера в номер ко мне, то есть на свой балкон — с кистью соседского винограда или с сыром, — чтоб чокнуться со мной и снова исчезнуть. Разговор же двух писателей не прерывался ни на минуту.
Мой первый грузинский кутеж…
Невидимый сосед шутил, о чем-то спрашивал. Да и мною интересовался. Но на знакомстве не настаивал. Голос у него был очень хорош, гулкий, глубокий, раскатистый… Я же помалкивала.