Предисловие

4 ноября 2010 г. в мало кому известной станице Кущеская Краснодарского края произошло убийство двенадцати ни в чем не повинных людей, в том числе детей. Это событие буквально потрясло Россию, о нем писали и говорили руководители страны, журналисты, политические деятели, рядовые граждане. Не может пройти мимо таких явлений и юридическая наука, она должна охватить, описать и объяснить не только этот страшный случай, но и все подобные ему. Их в нашей стране, к несчастью, немало, причем я имею в виду не только маниакальные сексуальные преступления, совершаемые серийно, но и все другие множественные убийства, происходящие одновременно или в разных эпизодах.

Я хочу сказать, что в криминологии должна быть четко обозначена проблема множественных убийств, характерная для преступности самых разных стран и самых разных эпох. Люди всегда были склоны к убийству многих, причем не только на войне или на завоеванной территории; потом общество иногда спохватывалось, горько корило себя и клялось больше не допускать такого. Но проходило некоторое время и подобные преступления совершались вновь.

Под множественными убийствами я предлагаю понимать серийное и одномоментное преступное лишение жизни трех и более человек; убийства двух человек следует отнести к категории неоднократных, хотя и они по многим своим характеристикам неотличимы от множественных. Думается, что множественные преступления такого рода отличаются от массовых, которые совершаются на войне или во время революции, в концлагерях или в отношении военнопленных. Массовое убийство предполагает посягательство на жизнь действительно массы людей — многих десятков, сотен, тысяч, миллионов, как это делали большевики и нацисты, китайские и кхмерские коммунисты, делают современные террористы.

Множественные убийства обычно вписываются в образ и стиль жизни человека, подчиняют себе его помыслы, интересы, общение, даже род занятий. Образно говоря, во многих случаях смерть убиваемых становится жизнью убивающего, подчас играя в ней определяющую роль. Такой убийца превращается в служителя смерти, которая становится для него чем-то исключительно притягательным явлением, и иногда трудно решить, ради чего совершено убийство: чтобы лишить человека жизни или чтобы отдать его смерти, или для того и другого одновременно. При всех вариантах серийный и многоэпизодный убийца — это принципиально иной тип личности, аналог которого невозможно найти среди других преступников. Глубокое научное познание его имеет, по-моему, исключительное значение для науки и практики, поскольку в фокусе исследований оказываются самые странные, самые необычные и самые страшные люди — убийцы, большинство из которых являются некрофилами.

Они резко выделяются даже среди других убийц, в первую очередь среди тех, которые совершили убийство лишь единожды — в острой конфликтной ситуации, из ревности или зависти, в хулиганских драках, под влиянием своих сверстников в молодежных группах и т. д. Ряды же некрофильских личностей составляют так называемые сексуальные маньяки, совершившие несколько изнасилований и убийств, разбойники, постоянно убивающие тех, кого они грабят, наемные убийцы и палачи, террористы, виновные в геноциде и т. д. Они принадлежат не только нашему миру, но и тому, который находится за его гранью, небытию, куда они с легкостью отправляют других людей. Их психологическое существование как бы в двух мирах — одна из основных гипотез данной книги, которая и посвящена разгадыванию тайны некрофильского человека. Я думаю, что эта тайна — самая большая и самая сложная, во всяком случае в моей исследовательской деятельности.

Естественно, некрофильские личности — это отнюдь не исключительно убийцы. Среди них могут быть вполне законопослушные граждане, например самоубийцы, — одним словом, все те, кого неодолимо влечет смерть и кто готов видеть в ней решение своих жизненных проблем, прежде всего самых сложных или представляющихся таковыми. Данная же работа посвящена только убийцам, т. е. некрофильским личностям в самом негативном, самом антиобщественном варианте. Иначе говоря, это книга о некрофильских убийцах.

Я хотел бы выдвинуть очень осторожное предположение, что в лице некрофильских убийц мы сталкиваемся с какой-то сверхчеловеческой трансцендентной реальностью. То, что среди них встречаются душевнобольные, скорее подтверждает, чем опровергает выдвинутую мной гипотезу. Любой некрофильский человек (не только преступник) живет в своем особом мире и говорит на своем языке с другими и с самим собой, хотя тот язык бывает невнятен и иногда непонятен ему самому. Поскольку из всех живых такой человек наиболее плотно соприкасается со смертью, он недоступен (или малодоступен) пониманию других. В дальнейшем будет показано, что некрофильский преступник как бы вступает в диалог со смертью, хотя это и для него самого отнюдь не очевидно. Следовательно, для него стена между жизнью и смертью проницаема, и в своем микромире он не чувствует себя замкнутым в рамках своего земного существования. Прислуживая смерти, подобный человек, возможно, ощущает, что «тот мир» понимает и одобряет его, что придает ему новые силы. Поэтому по ту сторону бытия он будет благосклонно принят.

Множественные некрофильские убийства, некрофильские убийцы — это в конечном счете часть, притом весьма существенная, глобальной проблемы жизни и смерти. Интерес к ней, который европейская культура как-то пытается скрыть, проявляется и в форме исследования мифологии неевропейских народов. Как справедливо отмечает М. Элиаде, современного человека Запада прежде всего притягивают идеи смерти и возрождения, но не для того, чтобы позаимствовать их, а для того, чтобы обдумать и попытаться расшифровать.

Эти концепции выражают человеческие состояния, которые западный мир давно оставил позади и которые как таковые не приемлемы для современного европейца. В то же время их неистощимая суть и ее герменевтическое толкование могут значительно стимулировать философское мышление. Например, мы не можем преуменьшить значение того факта, что архаические и восточные культуры преуспели в придании положительных ценностей обеспокоенности, смерти, самоунижению и хаосу. В период происходящего сейчас кризиса знание того, каким образом и исходя из каких предпосылок такие различные культуры, как «примитивные» и индийские верования, пришли к приписыванию достоинств ситуациям, которые для современного человека являются лишь ужасающими, абсурдными и демоническими, может стать не только полезным, но и необходимым[1].

Архаичные и первобытные культуры отличаются совсем иным отношением к смерти, ее месту в жизни. Это отношение должно быть предметом самого пристального внимания, поскольку не исключено, что некрофильский убийца в своем преступном поведении реализует эти первобытные установки. Трудно сказать, как и почему это происходит, но вполне возможно, что здесь действует архетипический механизм. Эту гипотезу я намерен проверить в данном исследовании, отдавая себе отчет в том, что наше европейское отношение к смерти и убийству никак не может быть единственным. Разумеется, такой взгляд отнюдь не означает оправдания убийств, а представляет собой попытку лишь понять их.

Представление о функционировании архетипических механизмов в генезисе убийств вообще и некрофильских убийств в особенности основывается на признании того, что каждый из нас не начинает жизнь с чистого листа — из социальной среды мы постоянно наследуем нечто исключительно важное. В 1927 г. К. Г. Юнг писал: «Древние религии со своими возвышенными символами возникли не на ровном месте; они являются порождением той же человеческой души, которая и в настоящий момент живет в каждом из нас. Все они, в своей первобытной форме, продолжают жить внутри нас и могут в любой момент взорваться и дать нам ощутить свою разрушительную силу под видом массовых внушений, против которых личность беззащитна. Наши грозные боги лишь поменяли имена: ныне они оканчиваются на «-изм»[2].

Человек, по моему убеждению, наследует не душу, а лишь способность воспринимать и адаптировать из социальной среды архетипы. Их можно назвать душой, но это было бы весьма неточно.

Я хотел бы показать, что некрофильский убийца подвластен зову предков искусительному шепоту древнейшего человека, который стремился к смерти и хаосу, чтобы возродиться вновь. Именно такой обязательный и принципиальный порядок, включающий в себя даже космогонический хаос, зафиксирован первобытными мифами и передается современному убийце через архетипы. Все названные стадии, в том числе символическая смерть, составляют обряды инициации. В смерти другого преступник-некрофил, как можно предположить, предощущает собственную, но смерть другого представляется ему платой за свою жизнь, и об этом мне прямо сказал один из таких убийц.

Я попытаюсь взглянуть на танталогические проблемы с несколько неожиданной, во всяком случае, нетрадиционной позиции — со стороны убийцы. До сих пор такой ракурс еще не освещался, и он может принести некоторую, возможно, самую небольшую пользу в постоянных усилиях человека поднять (или чуть-чуть приподнять) завесу над самой зловещей и вечной тайной по имени «смерть». Если до этого осуществлялся поиск причин убийств, то сейчас можно поставить проблему несколько иначе: почему убийца сознательно или (и) бессознательно (отдельные пласты мотивации могут не охватываться сознанием) стремится к смерти, причем иногда и к чужой, каково его отношение к смерти, как он ее понимает, определяет, ощущает? что его притягивает к ней, что манит в том неведомом, чем мы всегда стращаем людей? какие субъективные вопросы он при этом решает? Разумеется, такие сложные задачи могут быть решены с помощью адекватной методологии, которая также будет представлена на страницах этой книги. Некрофильский убийца стоит к смерти ближе всех других преступников, поэтому естественно ожидание от него ценной информации.