Весь день он ее ни о чем не спрашивал, не хотел лезть с вопросами, а сама Мана ничего не рассказывала. Ближе к вечеру, когда она немного ожила, Аким все же не выдержал:

- Что там было?

- Лучше не спрашивай, - она помолчала, - Хорошо, что ты меня забрал. Сама не дошла бы.

- Ладно уж. Обошлось…

- Обошлось, говоришь? – она покачала головой, - Мне еще две ночи там куковать.

- Да как так? Какие к лешему две ночи? Ты одну еле пережила…

- А я тебе сразу сказала, - Мана делала вид будто рассердилась, но в уголках ее прекрасных глаз предательски набухали горячие слезы, - Чтоб ты валил обратно в свою деревню. Правил не знаешь, да? У тебя все-все в личке написано. Читать надо… - она насупилась и замолчала.

- Ты говорила про сутки, ну я и подумал… - попытался оправдаться Аким. Не собираясь задерживаться в городе, он в личную имперку особо не вчитывался.

- Это на девятый километр на сутки. В клубе! Три! Ночи! - Мана сунула Акиму под нос три оттопыренных пальца, - Все, Акима, завязывай, а то я опять разревусь…

Аким вздохнул и замолк. Он посидел на краешке кровати, собираясь с мыслями. На улице начали сгущаться сумерки, а ему еще нужно было успеть сделать все, что он мог, все, чтобы обезопасить Ману от городского проклятия «глаза». Аким достал нифрильные монеты, крупных, к сожалению, не оказалось, мелочевка по одной-две копейки.

Он решил испробовать сразу два приказа на нифрил. Один ставил когда-то Грач-ловкач перед штурмом крепости, второй, тот, что спасал их от Поднятых мертвецов. К сожалению, ни тот, ни другой не давал уверенности, что Мане он поможет. Вместо послужной дорожки, как у самого Акима, она имела только клятый «забор», что лишь помогал тянуть силу из человека.

Пока Аким корпел над монетами, наговаривая нужные заклятья, заметил, что городское проклятие «глаза» действует и здесь, хотя и слабо. Сам он вполне был в состоянии ему сопротивляться, а вот Мана – нет, куда там, она его даже не замечала. На монеты он сделал оплетку, как обычно делал Вася, чтоб можно было повесить их на шею. Он так сосредоточился на работе, что невольно вздрогнул, когда Мана его окликнула:

- Эй, Акима. Ты чего, обиделся что ли? – она успела привыкнуть к Акиму, что он все время рядом и готов помогать.

- А? Нет… Вот надень.

- Что это? – Мана с сомнением покосилась на грубый шнурок.

- Оберег. И не вздумай снимать до утра.

Мана вряд ли поверила, что оберег ей поможет, но возражать не стала. Впервые в жизни она согласна была на что угодно, лишь бы «эта странноватая деревенщина» оставалась рядом.

В десять вечера они снова шли в клуб, туда, где их ждали танцы, «наська» и веселье, но Аким шел туда, как на бой. Он и сам не заметил, в какой миг обернулся на волка. Мана что-то щебетала всю дорогу, пару раз она ткнула его кулачком в плечо, с легкой обидой, что он ее не слушает. Аким даже ухом не повел, приобнял одной рукой, прижал к себе и все на этом. Он был сосредоточен на себе. На вдохах тянул в себя силу через створы на кончике носа над ноздрями, протягивая ее вниз вдоль позвоночника, на выдохах уплотнял и просаживал втянутую силу ниже, в поясницу.

Когда они зашли в клуб Акима поразил агитационный плакат, яркий, огромный, во всю стену. Странно, что вчера он его не заметил. Впрочем, вчера он не замечал даже нифрильного проклятья «глаза Саурона». На плакате был изображен имперский боец в серой форме с ружьем на перевес и крупная надпись: «вступай в армию, послужи империи».

На входе им выдали по стаканчику с «наськой». Мана тут же сорвала бумажную крышку, припала губами, отпила сразу треть, выдохнула с облегчением, оживилась. Аким дышал с трудом, будто на грудную клеть камней навалили, но зато он четко ощущал, как растекается бессильно проклятие «глаза» по его жилому пузырю. «Защита работает, - подумал он с удовлетворением, - еще бы с Маной сработало».