Я посмотрел на жабоида, спрашивая взглядом: откуда он узнал?

— Если ты не видишь очевидного, это не значит, что его не видят другие, — не скрываясь, ответил жабоид.

— И то верно, — кивнул Водянкин. — Я сразу заприметил собачку вашу. Стало быть, это вы Никодима Аристарховича — упокой Боян его душу — порешили? Он, конечно, чумной был и много дел чёрных сотворил… Но всё одно жаль. Помянем.

Он достал из-под стола бутыль самогону, разлил по чаркам. Мы встали, молча выпили. На вкус самогонка оказалась хуже скипидара. Я, правда, скипидар никогда не пробовал, но не сомневаюсь, что он вкуснее. Рука потянулась к ложке скорее заесть эту гадость, а Водянкин налил ещё чарку, опрокинул в глотку и сел, подперев щеку рукой. Если он сейчас запоёт, я в него выстрелю.

Петь он не стал, слава богу, но снова ударился в расспросы.

— Так на что вам Лаюн сдался? К нему многие приходят, секреты про клады выманить хотят. За день, почитай, кто-нибудь да бывает, а по выходным как на работу идут. Он уж и наговоры от них накладывал, и псов сторожевых завёл, один бес лезут.

— Что за наговоры? — не поднимая головы от плошки, спросил жабоид.

— Кто ж его знает, я рядом не стоял.

После самогона Водянкин заметно подобрел; его широкие щёки расползлись шире, зелёные усы вытянулись, распушились и скреблись острыми кончиками по столешнице.

— На двор к Лаюну вы, конечно, заберётесь, кто бы сомневался, — Водянкин наполнил третью чарку. — И собак обхитрите. Уж на что Мотька хитрющая, а сынок-то её хитрее получается.

Это уже тянуло на комплемент, понять бы только, что за ним кроется.

— Но где клад спрятан… — Водянкин одним глотком осушил третью чарку и утёрся рукавом. — Где клад спрятан… кхе… он вам не скажет. Хоть на куски его режьте, — и засмеялся тоненьким писклявым смехом.

Мы продолжали хлебать похлёбку.

— Но есть у него слабость, — отсмеявшись, продолжил Водянкин. — Пята, так называемая, Геркулесова.

— Ахиллесова, — поправил жабоид. — Геркулесова — это каша.

— Один бес. Назови как хошь, а я вам её не открою, — и снова засмеялся.

Жабоид облизнул ложку и сузил глаза. Ох, точно такой взгляд у него был, когда он Верлиоке про ЛГБТ задвигал. Чует моё сердце, сейчас тоже без этого не обойдётся.

— У вас, старейшина, телевизор новый? — кивнул в угол Дмитрий Анатольевич.

— Вот уж не нарадуюсь, — завздыхал Водянкин. — Это мне общество подарило. От всей души преподнесло как подарок к юбилею.

— Сколько же вам стукнуло?