Щёку жёг адов огонь, на правый рукав куртки капала кровь. Она капала быстро, почти лилась. Я снова потянулся к бардачку, отыскал бинт и широкими кругами стал наматывать его себе на лицо. На первое время сойдёт и такая перевязка.
Додж чуть поотстал, видимо, преследователи решали, что делать дальше, а я взялся за подсчёт боеприпасов. На отражение первой атаки у меня ушло десять или восемь патронов, да вчера на Верлиоку потратил четыре, итого по максимуму четырнадцать. Почти всё, что дал сосед Толик. Хорошо, что Петрович презентовал пачку, а то вторую атаку пришлось бы отбивать плевками.
А потом что? Если охотники напали на нас, то всяко не для того, чтобы отпускать, а при такой интенсивности боевых действий патронов мне надолго не хватит. Пусть вторую атаку я отобью. И третью. А потом… Можно, конечно, доскочить до ближайшего поста ГАИ и встать под защиту наших славных автоинспекторов. На них-то охотники всяко нападать остерегутся. Но, боюсь, времени на скачок не хватит.
— Горбунок, ты ещё прибавить сможешь?
Москвич обиженно чихнул мотором, и стало понятно — не сможет. Значит, надо искать иной путь решения задачи. Где только его искать?
Додж приблизился, и я разглядел застывшее над кабиной шестиствольное рыло Гатлинга. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Арбалетами они только разминались, теперь возьмутся за нас по-настоящему. Это не какие-то там болты разбрасывать, это крупнокалиберные пули до ста штук в секунду. Даже представить страшно, что они могут сделать.
Перед глазами поплыли строки некролога по мне:
Слово «был» в этих строках казалось наиболее обидным, ибо виновником всего происходящего я считал проклятого жабоида. Именно он заманил меня в Песчаную яму и обманными действиями и лживыми словами вынудил убить прекрасного мирянина Верлиоку Никодима Аристарховича. А ведь я только жить начал. Впереди столько новых открытий, новых впечатлений, новая любовь. Василиса, Василисушка, птичка моя райская…
И тут меня осенило.
— Горбунок, а ну прикинься дельтапланом!
Горбунок радостно заржал, и тот час крыша вернулась на место, салон сжался, а с боков начали расти крылья. Москвич подпрыгнул, будто на трамплине, приподнялся, крылья сделали взмах, второй и — блин буду — мы полетели. Полетели! Мы поднялись над дорогой, над лесом. Горбунок снова взмахнул крыльями. Слева всходило солнце; залитое его лучами небо казалось искрящимся и таким жизнерадостным, что возникало мгновенное понимание — это и есть счастье.
Снизу вдогонку нам ринулись золотистые трассеры, но поздно. Слишком поздно. Горбунок ушёл на вираж, сделал бочку, и трассеры проскочили далеко стороной. Вау! Я лётчик. Я лечу, в смысле, летаю. Господи, в смысле, Горбунок, ты настоящий Пегас! Только осёл.
Я развернулся к заднему сиденью и от всей души влепил жабоиду подзатыльник, и когда он заморгал зенками, приходя в чувства, сказал:
— Бюрократия, говоришь?