Лорен хотела, чтобы он забрал ее домой и позаботился о ней. Он так сделал однажды, когда они только начали встречаться. Лорен всего второй раз оставалась у него, и вдруг среди ночи у нее дико разболелся живот – видимо, отравилась едой, взятой навынос. Утром Патрик мужественно настоял, чтобы она никуда не уезжала, пока не почувствует себя лучше. Лорен не хотела оставаться – это было самое начало их отношений, и они еще старались произвести друг на друга впечатление. Вели себя вежливо, ни один из них еще не слышал, как другой пукает. А тут она целую неделю блевала почти не переставая и бегала в туалет по-большому по десять раз на дню. Думала: «Ну, если уж это его не отпугнет…» И это его не отпугнуло. Он постелил себе в гостиной на диване и ухаживал за ней, ни на что не жалуясь. И все же уже тогда было заметно, что забота о других – не из числа его естественных наклонностей. Дважды или трижды, когда он случайно заходил в туалет сразу после Лорен, она слышала, как его выворачивает от запаха. И уже тогда готовил он с неохотой, которую даже не пытался скрыть (позже Лорен узнала, что к плите он всегда встает скрепя сердце), и раздраженно хмыкал, если она просила сделать хоть что-нибудь чуть-чуть иначе, чем он привык. Но тогда это не имело особого значения, она в любом случае целую неделю почти не ела. Она полюбила его лишь сильнее: за все, что он делал, за все усилия, которые прилагал, чтобы с собой справиться. Это служило неоспоримым доказательством его любви.
Увы, готовность к самопожертвованию легко угасает, если с самого начала это дается с трудом. Может исчезнуть внезапно и в одночасье, как с обрыва падают: забочусь, забочусь, забочусь, ой, устал, долго ты там еще планируешь болеть? Должно быть, в ту неделю Патрик израсходовал всю свою заботу. Ее недомогания в первые месяцы беременности, казалось, вызывали у него больше раздражения, чем сочувствия. Но она нашла способ справляться и с этим: просто перечисляла про себя все его хорошие качества между приступами рвоты.
Патрик поерзал в кресле, затем посмотрел в телефон и встал. Он поцеловал всех троих в макушку, каждый поцелуй сопроводив признанием в любви.
– Пока-пока, Райли, люблю тебя. Пока-пока, Морган, люблю тебя. – Новые имена уже не звучали так странно, но все равно казались как-то не к месту. – Пока-пока, мамочка, тебя тоже люблю.
Слово «мамочка» резануло слух. Лишь спустя пару мгновений Лорен сообразила, что Патрик имел в виду ее.
Сделав пару шагов к выходу, он обернулся и вяло помахал рукой:
– Увидимся утром.
Он зарабатывает достаточно, чтобы я могла не работать, думала Лорен. Мама его любила, когда была еще жива. Он веселый. У него много друзей. Он очень красивый, как раз в моем вкусе.
Держа по сыну у каждой груди, она наблюдала, как растворяются в воздухе последние завитки пара над чаем, стынущим в коричневом пластиковом стакане на прикроватной тумбочке. Солнце, осветив последними лучами парковку, утонуло за горизонтом, но электрический свет в палате сдерживал надвигающуюся тьму. Дом представлялся Лорен какой-то отдельной страной, в которую она, возможно, никогда больше не вернется.
Глава 4
За окном стемнело, и младенцы, будто угадав наступление ночи, немедленно проснулись.
«Спи, когда они спят» – так говорили все: и медсестра, и Патрик, и даже свекровь, без конца твердившая об этом еще до родов. Спи, когда они спят, – звучит легко и для непрошеного совета вполне разумно. «Я бы так и делала, если б могла», – думала Лорен. Да только они же спали весь день, с перерывами на поорать и поесть. А теперь, когда проснулись, так хочется понаблюдать, как они исследуют самих себя и друг друга, как нащупывают границы своего маленького мирка, но веки уже тяжелеют, в висках стучит. Лорен понимала, что, стоит закрыть глаза, ее тут же утянет в бездну, но чувствовала, что не имеет права засыпать, что ее долг – не спать вместе с детьми. Это чувство долга и боль поначалу помогали не провалиться в сон. Ее ободранные соски саднили, а боль в матке лишь слегка приглушила таблетка, смесь кодеина и парацетамола, которую она беспечно проглотила, хоть это и грозило более долгим заточением в больнице («Уверена? Солнышко, от нее может быть запор»).
Кряхтение и сопение переросли в плач, и Лорен в первый раз взялась кормить обоих детей одновременно без помощи акушерки, одной рукой придерживая первого, другой пристраивая второго. Райли, который был поменьше брата, никак не мог начать сосать, и Лорен дважды пришлось тянуться к нему рукой через Моргана, мизинцем отцеплять от соска и перекладывать по-другому. Она не смотрела на часы – стоило бросить на них взгляд, и время растягивалось до бесконечности. Близнецы все сосали и сосали, Лорен начала уже думать, что так и просидит всю ночь, но тут они по очереди оторвались от груди, как поспевшие сливы от ветки, и она переложила их, спящих, обратно в кроватку. Тут же глаза ее закрылись, мозг отключился, тело обмякло. Она вроде бы заснула, но все же какая-то часть ее оставалась настороже, любой шорох вырывал из сна. Жалкое подобие отдыха, но, увы, лучшее, что она могла себе позволить.
Позже ее разбудила тишина. Почему так тихо? Почему не слышно ни звука? Она что-то сделала не так? Дети дышат? Задыхаются? Умерли? Лорен положила ладони на щуплые грудки младенцев, надеясь почувствовать, как те поднимаются и опадают, надеясь услышать звук, с которым воздух втягивается в легкие, уловить хоть какие-то признаки жизни. В резком свете лампы под ее ладонями младенцы дышали и шевелились. Они были живы.
Пульс Лорен постепенно пришел в норму. Она думала обо всех, кто сошел бы с ума от горя, случись что с близнецами. Ее собственная бабушка, мать Патрика, отцы обоих. Родная сестра Патрика Рути и двоюродные Санни и Дейзи. Она думала о похоронах, о том, что не вынесла бы этого сама и не смогла бы видеть, как страдает Патрик. Неужели это и есть любовь – этот жуткий страх, что они умрут? Возможно. Лорен лежала с открытыми глазами, не в силах отогнать мелькающие в воображении жуткие картины. Вот она роняет ребенка на пол головой вниз. Вот попадает в аварию, а дети с ней в машине. Вот она отвернулась всего на мгновение, а тем временем малыш задохнулся, не сумев убрать с лица одноразовый пакет для подгузника. Так просто, так быстро. И ведь все это с кем-то случалось на самом деле, так правда бывает. Ей действительно есть чего бояться. Лорен смотрела на детей, стараясь запечатлеть их в памяти, уже таких непохожих друг на друга: Райли во сне недовольно хмурится, Морган спит без задних ног, сытый и спокойный. Она думала: я никогда этого не забуду.
Младенцы спали.
Ей снова приснились птенец и котенок, и она очнулась перепуганная, вся в холодном поту. Как долго она спала? Неизвестно. Шторка, отделявшая ее кровать от соседней, снова была задернута, и там, за шторкой, совершенно точно кто-то был, еще одна женщина. Внутри горела лампа, против света четко обозначался силуэт, неестественно длинная тень, достававшая до самого потолка. Нарушив тишину, скрипучий голос затянул незнакомую песню.
У этой женщины было двое детей, Лорен точно знала. Она слышала, как дети кряхтят и агукают, будто подпевая странной колыбельной.
Лорен захотелось в туалет, так резко и сильно, что она поднялась, пожалуй, чуть быстрее, чем было способно ее тело. Едва свесив ноги с кровати, она встала и сразу почувствовала, как подгибаются колени. Пришлось опереться обеими руками на изножье кровати и несколько секунд постоять, проверяя себя. Идти она могла, хоть и слегка пошатываясь. Кровавого солнца на простынях в этот раз не было. Мышцы ее промежности, зашитые-перезашитые, вроде пока держались, и она потихоньку отцепилась от кровати, позволяя ногам принять на себя вес тела. Она наклонилась проверить детей в кроватке и почувствовала на щеке дыхание обоих, легкое, точно взмах перышком. Кровь отлила от головы, хлынула к ногам, и пол заходил ходуном, точно палуба корабля. Лорен замерла, пережидая это чувство.
На часах 4:17. Окна – черные зеркала.