– Что?

Моисетта выпрямилась – ее била дрожь, лицо налилось кровью, рот искривился от раздражения – и указала пальцем на дверь:

– Вон отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! Никогда, слышишь, никогда!

– Но, Моисетта, я ведь не со зла сказала… Понимаю, как это больно, ведь я это сама пережила! Я просто предупредила тебя, чтобы ты подготовилась и сообщила Ксавье…

– Вон отсюда!

– Но…

– Ты – это ты, а я – это я.

– Но ведь…

– Ничего общего.

Лили хотела было возразить, заверить сестру в добрых намерениях, заключить ее в объятия, чтобы утешить, но Моисетта, преодолев скованность, сгребла со стола какие-то безделушки и запустила в сестру. Лили кинулась к двери.

– Скатертью дорога! – выкрикнула Моисетта.

Она тут же призвала своего массажиста, заставила его переспать с ней и, к своему удивлению, познала невероятно мощный оргазм.

Фабьен Жербье – грузный, коренастый, одетый в потертый вельветовый костюм, мощная голова, короткая шея, упрямый лоб, из-под нависающих кустистых бровей бронзовым блеском сверкали глубоко посаженные глаза – кипел от негодования; он наблюдал за судьями, не скрывая своего неодобрения, так матрос под проливным дождем смотрит вдаль, не боясь промокнуть.

Разыгрывающийся спектакль был ему отвратителен. Все участники судебного процесса, включая прокурора, раздраженные навязанным им издевательством над почтенной пожилой дамой, допрашивали Лили Барбарен в бархатных перчатках. Каждый раз, задавая вопрос обвиняемой, они сглаживали углы, давали понять, что их вынуждает так действовать суровость юридической процедуры и им это глубоко неприятно. Ответчице давали понять, что ее не обвиняют в преступлении, что это лишь имитация суда, чей исход – прекращение судебного дела – заранее известен.

– Они бы еще сервировали ей чай с пирожными! – ворчал Фабьен Жербье.

Несколько дезориентированные подобными реверансами зрители вконец утратили интерес к происходящему и по большей части дремали. Обитатели деревни, призванные в качестве свидетелей, подойдя к барьеру, приветствовали Лили с той же любезностью, что и судейские; они напоминали, какая тесная связь всегда существовала между сестрами. Рассказывая о событиях последних месяцев, они говорили о том, как была потрясена Лили, обнаружив тело, ее даже пришлось отправить в больницу, – как некогда при кончине ее супруга; она заливалась горючими слезами, отдавая одежду Моисетты бедным. Каждую среду она отправлялась на кладбище в Монталье и долго молилась на могиле сестры.

Фабьен знал обо всем этом, он даже как-то последовал за Лили на кладбище, пораженный этим еженедельным жертвоприношением.

Из состава свидетелей его отвели. Что он мог сказать? Ничего, по мнению адвокатов. Первый любовник Лили… Это было шестьдесят лет назад, с тех пор она не обменялась с ним ни словом. В последние годы, поселившись в Сен-Сорлен, он открыл мастерскую по ремонту обуви, занимаясь этим скорее ради удовольствия, чем по необходимости, ведь, выйдя на пенсию с приличной должности, которую он занимал в коммерческой структуре, он не нуждался в приработке. Как и всем в деревне, ему было известно, что сестры живут вместе в доме покойных родителей. Он, как и соседи, замечал, что Моисетта тиранит Лили, оскорбляет ее, осыпая упреками, прилюдно ставя сестру в затруднительное положение.

Однако, как и все прочие жители деревни, он отмечал смирение, великодушие, милосердие, которое неизменно проявляла Лили. Казалось, она по-прежнему любила свою отвратительную сестру и во имя этой любви всякий раз прощала ее.

«Они все просто зациклились на этом! Они отказываются поверить, что чаша ее терпения наконец переполнилась и она отомстила сестре».